«Долгое жертвенное дело…»
В прошлом году в доме, где прошло его детство, открылся музей, о чём мы рассказывали. Тогда Владимир Владимирович остался доволен тем, как обустроили только что открывшийся музей, но высказывал опасение, чтобы он не стал одним из тех, где рассказывается о жизненном пути писателя, о быте времени, в которое он рос. Ещё, когда начали создавать музей в 2020 году, писатель заявил, что он видит его музеем русской духовности.
В том же году здание будущего музея было передано в оперативное управление Мезенской межпоселенческой библиотеке, а его обустройством занялась сотрудник Мезенской центральной библиотеки Екатерина Аннюк.
На открытии музея Владимир Личутин снова подчеркнул, что этот музей должен стать эстетическим духовным центром русского народа, местом осмысления роли Мезени и поморов в исторических процессах, которые происходили не только в стране, но и в мире.
«Музей энтузиастов»
Минул год, музей прошёл первый период становления. Как его воспринял во время нынешнего приезда сам Владимир Личутин?
– Музей — это долгое жертвенное дело, — начал разговор Владимир Владимирович, — говоря о музеях, вспоминаешь Семёна Гейченко, создателя музея-заповедника Пушкина «Михайловское». Это очень сложно, для этого требуются десятки лет.
– В Мезени, в музее, который носит ваше имя, вы какие перемены увидели, случившиеся за прошедший год?
– Перемены чувствуются. Важно и то, что соблюдаются порядок и чистота. А музей начинается именно с этого — там не должно быть захламлённости. Правда, у музея до сих пор нет бюджета и штата. Всё держится на одной Екатерине. Я, конечно, её утешаю, говорю, ну если взялась, считай, что это твой крест до конца жизни, если хочешь сделать настоящий музей. Она человек деятельный, понимающий, слушающий. Старается, конечно, мои замечания исполнять. Я говорю, что это особенный музей‑то. Там не должно быть ничего лишнего — звериных шкур, чучел всяких. Это музей души. В основе музея должны быть мои книги «Душа неизъяснимая» и «Груманланы». Конечно, там могут быть какие‑то предметы, близкие к душе человеческой. Даже могут быть прялки и другие предметы искусства, которые тоже отображают душу поморов, её устремления к красоте.
Планы у Кати грандиозные, а в музей приходят люди, которые помогают ей, это энтузиасты. И получается, что это музей энтузиастов. Но нужны не только жертвенники, но и знатоки музейного дела. Музей‑то ведь должен посвящаться тому месту, где он стоит. Этот музей стоит на Зимнем берегу Скифского океана. А Зимний берег и Пинега — хранители великого народного искусства.
Зимний берег отличался тем, что там жил человек необычный. Как писали арабские путешественники, которые побывали там в давние поры, это были мужественные высокие красивые люди. Волосы у них белые кудрявые, бороды волнистые, глаза голубые. Это были мезенцы — русские скифы, которые дошли до океана и поселились около океана, и обжили океан. И это было гораздо раньше того, как туда попали западные мореплаватели. Просто они всё записывали и фиксировали, а затем публиковали, придавали огласке. И получалось, что это они сделали открытие новых земель. А наши мореплаватели и промышленники заносили все свои наблюдения в поморские журналы и лоции, которые берегли. Их нельзя было распространять, их только передавали в родные руки. Поморы держали лоции под секретом, поэтому об их открытиях не знали. А на Новую Землю они ходили сотни лет до этого, как туда пришёл Баренц (Виллем Баренц, голландский мореплаватель, руководитель трёх арктических экспедиций в шестнадцатом веке. — Прим. автора).
Когда Баренц пришёл на Грумант, который потом назвали Шпицберген, он там увидел древние поморские избы и кресты — некоторые уже успели подгнить от времени. Потому что там мезенцы сотни лет промышляли до прихода Баренца. То же самое Баренц и его команда увидели на Матке, то есть Новой Земле — возле берега поморские корабли, а на берегу — поморское поселение. Всё там уже было освоено. Это наша подлинная история, её надо знать, важно, чтобы дети знали…
– Кстати, вы встречались в музее с детьми. Какое впечатление они произвели на вас?
– Дети — чудесные существа. Разговариваю с ними, потом спрашиваю, есть ли вопросы. Сразу лес рук, кто‑то две поднимает, при этом улыбаются, смущаются. Вопросы, конечно, у них детские, в основном связанные с бытом, с природой. Им интересно, как мы жили в детстве, расспрашивали о каких‑то бытовых подробностях. Им пока трудно понять сущность музея, идеологию, которую я выстраиваю. Но они любопытны. Хорошие дети.
– Вы выступали на праздновании Дня города, сказали, что Мезень преобразилась, действительно, стала городом. Что из перемен последнего времени вы бы отметили?
– Город на самом деле преобразился: впервые появились главные вехи города, прежде всего это прекрасная библиотека — огромная, в большом зале. В Мезени давно должна была появиться такая настоящая библиотека. И какие там прекрасные работники, исполненные желанием трудиться! Такие увлечённые — по глазам видно, какие они увлечённые. Знатоки всего. Много читающие. Там и детская библиотека прекрасная. В городе огромный клуб. Конечно, город преобразился — вспоминаю, как по колено в грязи бродили по городу в детстве.
Ну, вместе с тем, знаю, что люди из деревень переезжают в город. А от этого деревни приходят в запустение. А суть‑то русского народа — сама деревня, мы же дети Богородицы, а не только Иисуса Христа. А Богородица — это мать-земля в разных образах. И Россию без деревни представить невозможно.
– Знаю, что в этой поездке вы собирали материал для третьего тома сказания о поморах под названием «Груманланы». Расскажите, что будет представлять этот том?
– Это третья книга «Груманланов», завершающая, называется она «Крещением огнём». Трудная сложная тема — XVII–XVIII века. Хочу в этой части показать дух поморянина-мезенца. Я раньше не задумывался, насколько сложен и превосходен был русский помор — мезенец. Он открыватель, покоритель и работник ледяного Скифского океана. Он покоритель Сибири, он хранитель былин и древнего русского искусства. И он был главным борцом за веру православную, защитником веры. Поморы ради веры, ради Христа пошли на костёр. Это высший подвиг.
Протопоп Аввакум, до того как отправиться в Пустозерск, жил с семьёй в Мезени, в Окладниковой слободке, а его семья там жила, и когда его казнили в Пустозерске. В Мезени был казнён его сподвижник — мезенец Фёдор Юродивый, который возил челобитные Аввакума на Соловки и в Москву, был его помощником во всём. Старообрядцы причислили его к лику святых. Вместе с Фёдором казнили и юношу Луку, который тоже был сподвижником Аввакума. На месте их казни стояла часовенка, которую потом сожгли, затем там хотели поставить крест. Я побывал на этом месте, где пока только настил с дырой, в которой должен был крепиться крест.
– Вы побывали в мезенских деревнях. Где именно и почему?
– Побывал в деревне Погорелец, куда меня привёз Коля Окулов, мой друг, там у него летняя дача. Мы там порыбачили, пообщались.
У меня была мечта побывать в Азаполье, где мой отец четыре года работал учителем. И туда поехали. Школа сохранилась, она сейчас, конечно, запущена внутри‑то. А здание ещё хорошее. Огромное. Отец там преподавал с тридцать шестого по тридцать девятый год.
А ещё в Азаполье погибло сто девять человек, которые ушли в огонь, когда узнали, что из Холмогор едет инквизиторская команда. На месте дома, в котором они погибли, стоит камень, но надпись смыло дождями и выдуло ветром, хотя она и была выбита. Что там написано, прочитать невозможно. Но рядом с камнем несколько лет назад установили поклонный крест и оградку.
Мои‑то предки, я знаю, все были староверы. А корень‑то мой уходит в глубокую древность…
– Ваш род имеет отношение к Азаполью, коль там работал отец?
– Нет. Отец родился в Мезени — в доме, где музей‑то открылся. В Мезени он окончил восемь классов, прошёл коротенький учительский курс и в семнадцать лет стал учителем. Сначала работал на берегу Баренцева моря. Потом по разным деревням — в верховье Пёзы, откуда Коля родом. Он и возил меня по всем местам, куда я хотел попасть. Потом отец работал в деревне Жерди, откуда родом мама, а затем уже учителем в Азапольской школе. Оттуда он ушёл в армию и уже не вернулся — погиб на фронте. Отец был истинный коммунист: в деревнях лекции читал о социализме, верил в него. Но также читал лекции и о литературе — рассказывал крестьянам о Пушкине, Толстом, других русских писателях. Он любил читать.
Отец с фронта часто писал домой — у нас сохранилось сто двадцать его писем, которые я отдал в музей.
Отец и мать полюбили друг друга, когда матери было четырнадцать лет. Отец был учителем в её деревне Жерди и полюбил свою ученицу. Родители матери об этом узнали и сказали, что, когда ей исполнится шестнадцать, тогда и свадьбу сыграют Так и случилось. А в двадцать два мать осталась вдовой…
– Ваше творчество, а также история вашего рода и края тесно связаны, что и является основой, на которой будет выстраиваться идеология музея. Насколько она сейчас понятна для вас?
– Я уже сказал, что этот музей должен стать музеем русской духовности. А как это сделать, как выстроить эту линию, надо ещё понять. Это дело очень сложное. В этот приезд я сказал Кате, что в нашем музее, конечно, должен появиться хотя бы какой‑то отдел, посвящённый поморам, которые ушли в огонь за веру. И из таких страниц сложится картина подлинного духовного подвига поморов-мезенцев, которые обжили Ледовитый океан, открывали для страны новые земли и создавали русскую государственность.
