Память сердца: Соловецкий хлеб

В беспокойном морском пути

Бухта Благополучия. Катер с большой земли подходил к причалу. А часом ранее на Белом море, ой, какая поднялась круговерть! Взводень* — крутые волны будто вставали стеной, задумав переломить наше судёнышко. Помню, в том беспокойном морском пути сопровождавший груз монах-келарь Никодим от солёных брызг пытался брезентом укрыть ящики и мешки с продуктами для Соловецкого монастыря. Когда порывы ветра немного стихали — он крестился и шептал молитву: «Господи Иисусе Христе! Молитвами преподобных отцов наших Зосимы и Савватия, Германа, Елизария Анзерского и прочие соловецких чудотворцев, помилуй мя!»

И вот пришвартовались возле Преображенской гостиницы. Грузы по цепи передавали трудникам, а те уносили их через Рыбные ворота, что недалеко от Корожной башни. Разгрузив монастырский катер, ненадолго простился с келарем, направившись к архимандриту Иосифу за благословением на съёмки в Соловецкой обители.

Тут важно напомнить, что отец Иосиф, в миру Братищев, принял постриг в 1983 году, служил в Свято-Даниловом монастыре в Москве, а с 1987 года — в Оптиной пустыни, которую при нём государство вернуло в лоно православной церкви. Указом патриарха Московского и всея Руси Алексия II от 9 февраля 1992 года он был назначен наместником Соловецкого монастыря…

А позднее в тот же самый день шёл по тёмному коридору Наместнического корпуса с монашескими кельями по сторонам. Как и договорились, постучал в четвёртую слева и произнёс строку, от которой открывается любая дверь:

– Господи Исусе Христе, Боже наш, помилуй нас!

Услышал приглушённый ответ «Аминь» — и дверь отворилась… В проёме — тот самый монах, с кем познакомился на высокой беломорской волне. Он уже переодел рабочую телогрейку на чёрную отглаженную рясу в самый пол.

– Входи, входи, беспокойная душа! Вижу, благословение получил, ну и добре! Давеча на море сказывал ты, что снимал и Святейшего, и подъём колоколов, бывал на Секирной и Муксалме, а те всё мало! Чего же ещё?

Соль в самом названии: «Со-лов-ки»!..

С интересом рассматривал обстановку монашеской кельи. Вот круглая до потолка, обитая жестью и крашеная чёрным голландская печь, напротив — железная кровать, над которой — полка с книгами. На торце оконного простенка и в красном углу — малый иконостас с образами Спаса, святителя Николая, Серафима Саровского и всех соловецких святых…

На столе — толстенное евангелие, переложенное чётками на открытой главе, церковная медь, ржаной, слегка пригорелый хлеб, и как показалось, это всё, что нужно для прекрасного фото. Кратко спросил: »…Можно?» — и кивком получив одобрение, — для композиции двинул киотский крест под половинку хлеба, а правее скомпоновал отлитый в латуни образ Св. Параскевы и зажёг свечу. Показалось, что даже сучки на деревянном столе неплохо дополнили фото. Келарь, сперва молча наблюдавший за этим действом, вдруг дал дельный совет и начал долгий рассказ…

– Никак, натюрморт для выставок? Назови его просто: «Хлеб соловецкий». Тут всё соединено воедино: труд, история, вера! Красиво выглядит, но и ошибочка есть! Смотри, а рядом с хлебом… соль‑то забыл! Как обитель без соли?! Соль‑то в самом названии: «Со-лов-ки»!..

Монах взял с полки томик Ксении Гемп «Сказ о Беломорье» и добавил: «Она — наша, из соловецких! И книгу мне подписала!» Полистав её, но не найдя нужной странички, стал цитировать близко по тексту, а более — от себя:

– У обители было множество солеварен по берегам Белого моря. Рубили высокие избы-варницы с малыми оконцами под крышей, а в ямах внутри разводили костры, выпаривали соль на огромных противнях — «цернах» — под надзором старца-солевара. Из Нёноксы самыми доходными были варницы Варвариха и Скоморошница, а ещё и другие — все были по своим именам. Монастырь строил большие суда под добытую соль. А бурлаки их тянули вверх по Двине на ярмарки в Устюг и Вологду, оттуда в Ярославль, Москву, Кострому, Ростов, Углич, Тверь. Шутка ли, ежегодно отправляли 300 000 пудов! И лучшая соль на Руси звалась Соловецкой! *

Богатырская квашня

Никодим явно был человеком обширных знаний во всех областях.Он стал, как говорится, «по полочкам да по косточкам» разбирать мой натюрморт. Для начала выдал народную мудрость: «Был бы хлеба край, так и под елью рай!» — потом вновь пересказывал ему хорошо знакомую Ксению Гемп с добавкой чуть‑чуть своего: »…Ранее паломникам, покидающим Соловки, полагалось каждому по два фунта ржаного хлеба. Тогда в обители пекли до пятисот буханок чёрного и белого хлеба ежедневно. Для такого замеса была и богатырская квашня шириной в три аршина и два вершка, ** с двумя «вёслами- мутовками», что сопрягалась ремнями с парой белых «хлебных» лошадей, покрытых холщёвыми попонами с колпаками на голове.

А дрожжи на Соловках не применяли совсем, тут закваска играла заглавную роль! Начинали с молитвы, брали ржаную муку, зёрна ячменя, пшеницу, сахар, ламинарию — беломорские водоросли, — а само таинство рождения вкуснейшего хлеба был главный монастырский секрет. В добром сердце и умелых руках пекаря и есть неповторимый вкус соловецкого хлеба!

Монах-келарь для наглядности своих слов зачем‑то взял в руку краюху ржаного хлеба, нарушив идеально выстроенный натюрморт, и продолжил:

– Только представь картину: монастырские лошади полтора часа приводили мутовку в круговое движение. И увидеть редкое зрелище, этот диковинный наряд лошадей собиралось немало паломников — считай, зрителей — со всей‑то огромной Руси… Театр, да и только!

А во второй «пекарне-просфорной» ежедневно выпекали 3000 просфор и на каждой‑то был штамп Соловецкой обители с куполами над монастырской стеной! Почти всё шло в лавку на продажу. И никогда хлеб не оставался на завтра. Остатки резали на сухари — и в сушило. Сухари отправляли на отдалённые промыслы, становища, на сенокосы, шли и для приготовления кваса. Квас по желобам сливали в погреб с шестью преогромными бочками, по 225 вёдер каждая. Те бочки были подвешены на цепях, а от брожения сами собой покачивались. На это чудное зрелище разрешалось всем любоваться и угощаться этим вкуснейшим монастырским напитком.*

Тут Никодим после своего хлебного лекторского марафона взял паузу, малость передохнул и продолжил, переключившись на другую тему:

– А медный киотский крест, что изображён в твоём натюрморте… это выгодское старообрядческое литьё времён патриарха Никона. Ежели с краю ту давнюю историю начинать — и к заутренней не поспеть!

Монах погладил ладонью латунный лик Св. Параскевы, обрамлённый белой, голубой и синей эмалью. Сказал, что именно этот образ издавна на Руси солдаты брали на войны — она их хранила в самых жестоких боях! Ведь молитва Св. Параскевы прямо так и звучит: »…Избави нас от ран телесных, болезней и душевных страданий, от скорби и мук напрасных».

Рассказал, что родилась она в пятницу и назвали — Параскева, что и есть «пятница». Рано лишившись родителей отправилась в Крым проповедовать Евангелие. А злодеи её там поймали, и «лютый палач стал нещадно стегать девушку плёткой с воловьими жилами, следом истязал огнём, потом принялся кожу сдирать. Мученица Параскева стерпела все пытки, выдержала, не предала Христа! И Бог вознаградил за те невиданные страдания, исцелив страшные раны её». Монах припомнил ещё одно из подтверждённых чудес — будто бы образ Св. Параскевы спас град Мариуполь от страшного мора в 1892 году…

Потом смекнув, что рассказ затянулся — он будто вынырнул на поверхность, вернулся в наши нынешние времена: «А ты завтра заходи! Будет новый день, будут и новые чудеса. Их на Соловках не перечесть!»

*- К. П. Гемп «Сказ о Беломорье». С-ЗКИ, 1983. С. 233, 103, 119.

** — «Три аршина и два вершка» — 2 метра 25 см.