«Достану из сапога «Геометрию» и читаю…»
С любовью к народу и Отечеству
То, что Владимир Личутин в школе учился весьма средне, известно из его воспоминаний, интервью. Также подробно об этом идёт речь в биографии писателя «Очарованный словом», автор которой — Сергей Доморощенов.
И одноклассники вспоминают, что Вовка Личутин считался весьма слабым учеником. Я разговаривала с Виктором Егоровичем Ружниковым, который учился с Владимиром Личутиным в одном классе в мезенской школе. Виктор Егорович сказал, что они очень удивились, когда узнали, что их одноклассник, который в школе особыми успехами не отличался, стал писателем.
Добавим — не просто писателем, а подлинным явлением в русской литературе. Его книги выходили стотысячными тиражами, а его «Душа неизъяснимая» — тонкое и глубокое исследование особенностей русского народного характера. Трилогия «Раскол» — погружение в один из самых сложных, драматических и трагических периодов в жизни страны, связанных с церковными реформами патриарха Никона. Эту трилогию Личутин писал 14 лет, и современные литературоведы ставят её в один ряд с романом «Война и мир» Льва Толстого. Огромная по историческому значению работа закономерно отмечена премией Правительства Российской Федерации.
Можно назвать и другие произведения Владимира Личутина — и все они знаковые, в каждом глубокий смысл. Но о чём бы он не писал, делает он это с любовью к своему народу и к Отечеству.
Но в любом произведении главное для него — восстановить подлинность исторического полотна. В предисловии к книге «Русский царь Иван Грозный», которая вышла в 2023 году и над которой он работал пять лет, Личутин пишет: «Властители государства держат историю за служанку и любодеицу, за „валяшку“, готовую улечься в чужую постелю при любых обстоятельствах, при первом приглашении. Но, пожалуй, вернее, держат историю своего государства за картину, за неряшливо закрашенный холст, который можно скоблить, малевать, дописывать новые случайные подробности, или вообще новое измышленное полотно в чудных красках и цветах, мало напоминающее то время, в котором жили их предки».
И в своих произведениях он воссоздаёт этот холст в первозданности, убрав всё, что было «намалёвано», и восстановив, что было «соскоблено».
Известный писатель Валентин Распутин о творчестве Владимира Личутина сказал так: «Если кому‑то и по плечу сегодня этот труд — художественно изъяснить неизъяснимое в русской душе, заповедным русским языком сделать отчётливый отпечаток вечного над перетекающим настоящим — так это только ему, Владимиру Личутину».
Сейчас Владимир Личутин работает над третьей частью трилогии «Груманланы», и это тоже огромный исследовательский труд. Как говорит он сам, кроме него такую книгу сейчас уже никто не напишет. В центре его вселенной — поморы, поморский характер.
Это вот такое, как мне кажется, необходимое предисловие к разговору с писателем о его школьной учёбе и дальнейшем образовании. Именно в это время формируется личность и развиваются способности, которые в будущем становятся и профессией, и судьбой.
Мне давно хотелось поговорить с Владимиром Владимировичем на эту тему, особенно о том, как ему удалось преодолеть это угнетающее состояние троечника и двоечника? Ведь даже его мать в его благополучную будущность не верила. Как вспоминает Владимир Владимирович, она прочила ему два возможных жизненных пути — «возить навоз или попасть в тюрьму».
«Чёрное пятно»
– Как‑то в Мезени меня пригласили в школу на встречу с учениками, — начал разговор Владимир Владимирович, — учительница спрашивает меня: «Что для вас школа?» Я отвечаю: «Для меня это чёрное пятно». Она не ожидала такого ответа. После этого меня уже никогда в школу не приглашали.
– Владимир Владимирович, почему всё же «чёрное пятно»? К вам плохо учителя относились, кто‑то обижал?
– Нет, я просто не учился.
– В чём же причина?
– Потому что я читал. Тогда парты были с крышкой, я приходил на урок, поднимал крышку, клал на колени книгу и сквозь щель читал. Конечно, я не слушал, что говорит учитель, мне это было неинтересно.
– А книги каких авторов тогда были интересны мезенскому школьнику?
– «Три мушкетёра» Александра Дюма, но тогда его все читали. Также читал Гюго, Мопассана, Стендаля, Жюль Верна, Стивенсона, Драйзера, Джека Лондона.
– Можете назвать книгу, которая произвела на вас особое воздействие в то время?
– Больше всего мне нравился Эмиль Золя, особенно его роман «Земля».
– «Земля», конечно, выдающееся произведение, но оно весьма жёсткое, в том числе натуралистическое — его не всем взрослым «поднять» под силу…
– Золя — материалист. В его книгах я и вычитал всё. Особенно меня поразила сцена родов, до сих пор осталось ощущение, полученное тогда. Это было грандиозно. С той поры вся жизнь моя в книге.
– Мы говорим о школьном возрасте. А что читали в детстве?
– Когда был маленький, читал «Сына полка» Валентина Катаева. И никогда не читал всяких «Мух-Цокотух»…
С учебниками — на гауптвахте
– Владимир Владимирович, если говорить о высшем образовании, вы ведь сначала поступили в Ленинградский горный институт. Это очень серьёзное учебное заведение, и там надо сдавать экзамен по математике и другим точным предметам. Как же вы их сдали, если в школе эти предметы не учили?
– И эти экзамены я сдал на пять!
– Значит, всё же в школе у вас были склонности к точным наукам? Видимо, материал как‑то запоминали…
– Никаких математических способностей у меня в школе не было и ничего я не запоминал.
– Тогда каким образом появились пятёрки на вступительных экзаменах?
– Интерес к математике у меня возник, когда я служил в армии. К тому времени я уже окончил Архангельский лесотехникум и поработал слесарем на Пермиловском лесозаводе. Во время службы в армии я самовольничал, с детства не терпел никакой власти над собой. Поэтому часто сидел на гауптвахте, или «губе», как тогда говорили. Конечно, мне хотелось читать. Из книг удалось прихватить с собой учебники по алгебре и геометрии. Положил их за голенища сапог. «Алгебру» спрятал под нары. А «Геометрию» достал из сапога, лежу читаю. Ух ты! Она мне показалась такой прекрасной по идее.
Приходит начальник караула, видит, что я читаю. «Вы находитесь на гауптвахте! Какое вы имеете право читать учебник? Добавляю вам ещё двое суток!»
– Вы же учебник читали, мог бы и не наказывать…
– Он был прав, дисциплина в армии важна. На «губе» человек должен переживать за свои проступки, а он лежит и читает в это время. Но у меня в запасе оставался учебник по алгебре. Я доставал и читал его. И какой это прекрасный предмет! Сколько там сюжетов всяких…
– Можно сказать, что алгебру и геометрию вы выучили, сидя на гауптвахте?
– Сначала так оно и было. Но потом я уже алгеброй и геометрией занимался ради удовольствия. Поступать тогда никуда не собирался. А тут объявили, что тех, кто хочет поступать, отпустят на два или даже три месяца раньше. Я и решил пойти в горный институт.
– Почему в горный?
– Я тогда был такой мечтатель… Представлял, как буду ходить с рюкзаком — и подал документы на факультет геологоразведки.
Или пять, или два
– Насколько знаю из вашей биографии, в горном институте вы проучились год. Потом ушли, потому что поняли — это не ваше. Как это произошло?
– Я тогда начал писать стихи. Ну, графоманские, конечно. А в Ленинграде жил мой старший брат, он кандидат технических наук, кораблестроитель. Прочитал он мои стихи и говорит: «Что ты будешь шляться с рюкзаком по горам и по долинам? Иди в университет на журналиста». Я забрал документы с горного, подал на факультет журналистики Ленинградского университета. Это было в 1964 году. Решил поступать на вечернее обучение, я уже устроился работать фрезеровщиком в механическом цехе Адмиралтейского завода. Работал в ночные смены. Бывало, в ветоши за станком немного посплю, а утром — на экзамен. Первый экзамен — сочинение. А я же ничего не знал! Читал много, но не по программе. Смотрю — есть свободная тема. Я её и выбрал, написал, первым сдал. Вечером пришёл брат, я пересказал ему, что написал в сочинении. Он и говорит: «Или „пять“, или „два“. Назавтра прихожу смотреть результат — „два“.
– Это значит, что надо идти забирать документы…
– Да, и я пошёл за документами в приёмную комиссию. В то время я такой был небольшой воробышек, но симпатичный. В приёмной комиссии документами занималась секретарь Марья Тимофеевна, женщина лет 65‑ти. Добрая такая, как мать. „Ну что, Володя?“ Отвечаю, что всё, двойка, пришёл за документами. А она: „Может, на дневное?“ А на дневном экзамены сдавали позже. И она берёт мои документы из одной пачки, там, где вечерники, и перекладывает туда, где документы тех, кто идёт на дневное.
– Значит, снова писать сочинение. У вас было время подготовиться?
– Какое там… Пришёл на экзамен — снова ничего не знаю по темам, которые были предложены. И снова выбрал свободную тему. Вечером снова рассказал брату, о чём написал. Он снова говорит: „Или ‚пять‘, или ‚два‘. Еду в университет — снова ‚два‘.
– Давайте угадаю: Марья Тимофеевна снова переложила ваши документы, теперь в папку для заочников?
– На моих глазах взяла мои документы: раз — и они в другой папке…
– Ей русская словесность должна сейчас поклониться… И вы снова пошли писать сочинение. Опять свободная тема? И снова ‚пять‘ или ‚два‘?
– Третий раз я писал сочинение, и третий раз на свободную тему. На этот раз получил ‚четыре‘. Потом надо было сдавать устно русский язык и литературу. Ничего не знаю! Но наглость у меня тогда была сверхмерная такая. В то время сдавали экзамены ребята, которые поступали на филфак. Я к ним. Они мне помогли — дали переписать какие‑то записи, цитаты. Короче, снова ‚четыре‘, спасибо им! Иностранный язык каким‑то образом вдруг во мне проснулся. Сдал на четыре.
Осталась история. Перед мной из аудитории вышла девушка заплаканная, я знал, что она отличница, всё сдавала на пять, а историю провалила. Как же я сдам?! Вопросы мне достались сложные и отвратительные — что‑то про линию партии, про какие‑то постановления и партийные документы, о которых я ничего не знал. Третий вопрос касался Сталина, сейчас не помню, как он формулировался, что‑то о роли съезда, видимо, на котором разоблачался культ Сталина.
Экзамен у меня принимал председатель комиссии. Я начинаю говорить — вью всякие канители. А он: ‚К теме, к теме!‘ Я опять вью, вью ни о чём. Он снова: ‚К теме!‘ Я отвечаю, что как раз к теме и подбираюсь. Он рассердился: ‚Проваливайте!‘ А я спрашиваю — можно я пойду и продолжу отвечать другому преподавателю? Он снова сердито: ‚Проваливайте куда хотите!‘ Смотрю — сидит ещё один преподаватель лет тридцати. Я к нему — объясняю, что растерялся, запутался, но хотел бы попробовать ему ответить. И сразу стал отвечать на последний вопрос. И расписывать смерть Сталина. У меня возник целый сюжет — как я бегу морозным утром в школу, как бегут девочки и плачут, а слёзы стынут на морозе. Как мать дома плакала, будто наступил конец света. Вождь умер! Люди были настолько взволнованы этой смертью, что не понимали, как дальше жить. И в заключение сказал — дескать, вот так люди Сталина любили, а эти сволочи его ругают…
Смотрю, преподаватель ставит ‚отлично‘! Потом встал, пожал мне руку — оказалось, что он сталинист. Говорит: ‚Спасибо вам! У вас предыдущие ‚четвёрки‘, думаю, что вы поступите. И желаю вам успешной учёбы в университете!“ Так я поступил на заочное отделение факультета журналистики.
– Но затем вы перевелись на дневное отделение, как это произошло?
– Там освобождалось место. И я загорелся туда перевестись — можно было днём не работать, а учиться и стипендию получать. А я же работал фрезеровщиком. Но чтобы перевестись, предстояло сдать четыре экзамена. Я всё сдал на отлично. Но снова чуть было не погиб. Литературоведение сдавал Виктору Андрониковичу Мануйлову — это известный литературовед, специалист по творчеству Пушкина и Лермонтова. А все эти литературные теории мне давались тяжело. Но Мануйлов меня знал, я ходил к нему в кружок, он читал мои стихи — графоманские, конечно. Но он хорошо их оценивал. И на экзамене поставил мне „отлично“. И вдруг спрашивает: „Как вы относитесь к Пушкину?“ Я ответил, что очень не люблю стихи Пушкина. Смотрю — рука его снова зависла над зачёткой…
– Ну не стал бы он вычёркивать поставленную отметку…
– А может, и стал бы… Я ему объяснил, что не люблю его ранние стихи. А первые стихи Пушкин писал на французском языке, потому что говорил на французском, как все дворяне. А поэмы — другое дело, поэмы люблю. Он говорит: „Придёт время, и вы по‑настоящему поймёте и полюбите Пушкина“. Так и получилось: потом я сильно полюбил Пушкина.
– Но на очном отделении вы тоже долго не проучились, снова перевелись на заочное. Почему?
– Я стал жить в студенческом общежитии, в комнате нас было шесть человек. Днём — учёба, вечером — пьянки, карты. Я понял, что жизнь пропадает. Я себе сказал — надо уходить. Перешёл на заочное и уехал в Архангельск, в никуда… Так начался мой архангельский период.
– Это, действительно, другая история — на областном радио и в областной газете „Правда Севера“. Но вернёмся к школе. Вы точные науки стали постигать в более взрослом возрасте — в армии. И говорят, что вы предлагали математику убрать из школьной программы, в частности у младших классов. Вы, действительно, считаете, что это будет правильно?
– Нет, конечно, этого я никогда не говорил. Математика — очень важная наука. Но только нельзя цифру делать религией. Вспомним, что вначале было Слово. И слово было у Бога. И Слово было Бог. Значит, не у цифры, а у Слова божественное происхождение. Из этого и надо исходить…
