Кусочек хлеба, доставшийся от умирающего отца

Подарок из 1944 года

Она пояснила, что эти воспоминания она записала более 15 лет назад. Их хотели опубликовать к маминому 90‑летию. Но до этой даты она не дожила полгода, и все записи ушли в семейный архив.

По её словам, поводом вспомнить о них стало письмо от двоюродного брата из Дубны. Он писал, что увидел фото, которое опубликовал известный коллекционер Юрий Комболин, и похоже, что на нём её мама (кстати, в 1970–80‑х годах он работал корреспондентом «Правды Севера»).

Затем Татьяна Евгеньевна связалась с Юрием Ивановичем, и он в личной переписке пояснил, что альбом нашли в Архангельске, недалеко от улицы Комсомольской. Многие фотографии были разорваны и разбросаны. Альбом подобрали его знакомые и послали ему.

— А потом он нашёл ещё одну мамину фотографию, такую же мой брат Николай всю жизнь хранил в паспорте, — продолжает Татьяна Евгеньевна. — Какой неожиданный подарок из 1944 года я получила!

И этот подарок стал поводом для Татьяны Евгеньевны достать из семейного архива мамины воспоминания и предложить их редакции.

И мы сегодня публикуем воспоминания Лидии Николаевны Пычёвой, записанные её дочерью — Татьяной Евгеньевной Трофимовой. В них три темы — начало войны и последовавший вскоре голод, оборонные работы и семейная история — любви и взаимовыручки.

«Сразу стало очень голодно»

Я помню, как началась война. Папа во дворе возился с дровами. Я была дома, выбежала на улицу: «Папа, папа, иди скорей, сейчас будет срочное сообщение!» Выступление Молотова о вероломном нападении гитлеровской Германии на Советский Союз слушали вместе, молча. Не сразу сообразили, что нужно бежать в магазин. Когда туда пришли, полки были почти пусты. Так и не запаслись ни мукой, ни спичками, ни керосином.

Старший брат Володя сразу был мобилизован в армию. Младшему — Геннадию, — который очень хорошо учился, прекрасно рисовал, пришлось бросить школу и начать работать — он родился в 1926 году, — а потом пойти учиться на акустика. Это было уже в 1943 году, когда в Архангельске объявили набор добровольцев в спецшколу связи. Гене исполнилось 17 лет, его приняли, отправили в город Полярный Мурманской области. Связь с ним была очень редкой, письма серьёзно проверялись. Брат вспоминал, что там очень хорошо кормили, ему хотелось домой что‑то послать, но было нельзя. После окончания школы началась его служба на подводных лодках.

Как‑то сразу стало очень голодно. Всю войну мы с сестрой и мамой сдавали кровь — и воинам помогали, и свои силы маленьким пайком поддерживали. Мама вязала разные вещи крючком, продавала на рынке подчас за лепёшку, носила что‑то туда же из своего приданого и меняла на муку, хлеб. Наш дом на Энгельса, 59 был вторым от Кост­ромского. Мхи совсем рядом, там собирали кислушки, клюкву, клевер, мох.

Суп из крапивы и щавеля на всю жизнь запомнился, а мама ещё умудрялась из остатков муки, жмыха, картофельных очисток печь лепёшки. Пайки хлеба, которые мы получали, съедали быстро, по 300 граммов хлеба на человека отпускалось детям и служащим, а вот сколько мама и папа получали, не помню. Начали сажать картошку из глазков, землю перекопали около дома, чего раньше не делали. В августе папа стал замечать, что кто‑то по одному кустику раз в три дня собирает у нас картошку. Проследил и рано утром увидел двух пацанов шести-семи лет. Мальчишки — в слёзы. Папа их не ругал, а отвёл в их маленький домик в три окна на Свободе, а там ещё один пацанёнок помладше, папа на фронте, мама в госпитале работает. Вот так стали и их немного подкармливать, а потом помогли огород раскопать около дома и глазки с нашей картошки посадили.

Очень страшно стало, когда начали бомбить город в августе 1942 года. Помню, что тревогу объявили вечером, никто не спал: совсем близко рвались бомбы, это на Мхах, где были склады с продовольствием. Мы с соседями стали дежурить на крыше по очереди, вход на чердак, а оттуда на крышу был у квартиры рядом.

Я как самая младшая несла дежурст­во в передней части дома. Сестра Тамара с маленьким сыном Сашей, который родился в марте 1941-го, жила отдельно, муж на фронте. Когда была бомбёжка, бежала с сыном на Мхи, как‑то спаслись. Сашенька, как и все мы, недоедал, да и знал только молоко грудное, пока оно было, и хлеб. Помню, получив зарплату, уже в конце войны купила ему на рынке в день рождения конфеты, а он их есть не стал: вкуса‑то не знал.

Война войной, а жизнь продолжалась. В 1941-м мне было 19 лет. На «Динамо» иногда проходили танцы, и мы с подругой Софьей, она в госпитале работала медсестрой, ходили танцевать. Девчонки кружились друг с другом, парни были редкостью. Мы были молоды, а лучшие годы забрала война. В тот день я пришла домой, смотрю, что папа спит прямо за столом, меня ждёт кусочек чёрного хлеба, прикрытый на блюдечке салфеткой. Пока вода кипятилась, я к папе подошла, говорю: «Просыпайся, иди ложись на кровать…» А он уже холодный. Всю жизнь со слезами вспоминаю этот кусочек хлеба, который перед смертью мне оставил папа. Николай Фёдорович Пычёв умер 19 июня 1943 года.

Дома было постоянно холодно, топить было нечем, купить дрова не знали где. Разобрали один сарай, ограду, вырубили деревья во дворе. Спали в одежде, во втором сарае хранили чемоданчики с документами и необходимыми вещами, хоть что‑то могли спасти, если бы дом разбомбили. Замёрз водопровод, ходили на колонку через Костромской, но там тоже, бывало, вода замерзала. В последний год войны появилась тюленина. Даже тяжёлый запах жира и мяса не отпугивал, она нас спасала.

В это время мы с мамой остались вдвоём, я работала в областной конторе «Заготживсырьё» бухгалтером, часто ездила на лесозаготовки, научилась и корить, и пилить, и колоть, а брёвна таскали с такими же девушками. Как не надорвались, не знаю. Помню, дали мне домой в качестве оплаты тушку лисицы, мясо было в доме впервые за много месяцев, ели долго, по маленькому кусочку.

«Оборонные работы — наша страшная война»

Я была участницей оборонных работ в Заполярье. Уже потом узнала, что нас, мобилизованных девушек и молодых женщин от 16 до 20 лет, было более 30 тысяч и отправлены мы были на строительство оборонных укреплений на кандалакшском и мурманском направлениях.

Мы собрались на площади Профсоюзов по повесткам, в которых говорилось, что взять с собой мы должны кружку, миску, ложку, смену белья и лопату. Это было 27 августа 1941 года. Нам сказали, что отправляют на месяц, на ногах у меня были парусиновые серые туфельки с кожаными синими носками. Со мной — коллега Ольга Гольштейн, и мы крепко держались за руки.

Посадили нас в трюм парохода «Родина», ни лечь, ни сесть было некуда, сильно качало, мутило, ещё и фашисты несколько раз бомбили. В этой обстановке у Ольги упала и куда‑то закатилась миска. Там, на оборонных, моя была одна на двоих.

Но до Кандалакши добрались живыми, там нас расформировали. Я была направлена на Абрам-мыс. Работали на 13-м километре, в девятой роте, строили дорогу, никакой техники не было, ворочали камни, корчевали деревья, строили окопы. Жили в старых бараках, где были нары в два яруса. Ни матрасов, ни подушек, ни одеял — ничего не было, только какое‑то тряпьё. В центре барака — печка-буржуйка. Хорошо, если оказывалась рядом с ней, можно было высушить одежду, а если у дверей, так в сырой утром и выходили на работу. Но мы постоянно в бараке менялись местами.

Кругом болото, гнус, воды питьевой мало. Чёрствый хлеб, сухари прямо в болоте и размачивали, ели ягоды. О бане даже не мечтали, поэтому у всех появились вши. Ветшала одежда, выдавали латаные-перелатанные фуфайки. А ели в основном холодную похлёбку да солёную треску, после которой очень хотелось пить, а вода только в болоте.

Мои туфли тоже пришли в негодность, выдали старые сапоги, наверное, 42 размера, а у меня был 34-й. Хорошо ещё, что портянки были. Выходных нет, о горячей пище забыли, да ещё над нами постоянно проносились вражеские самолёты, которые летели бомбить Архангельск и Мурманск. Связи с домом не было, работали в условиях строгой секретности, каждый день подвергались смертельной опасности, умереть могли и от болезней, и от голода, и от холода.

Я знаю женщин, которые потом родить не смогли, а обмороженные мы были уже в ноябре и декабре. Помню, руки не сгибаются, а работать надо, пописаешь на пальцы, вроде полегче станет. Оборонные работы — это наша страшная война, в которой выжили не все, это наш фронт, о котором вспоминать всегда тяжело.

Уже потом мы узнали, что фашисты хотели перерезать Кировскую железную дорогу, осенью 1941 года захватить Мурманск, а мы, участницы оборонных работ, вместе с бойцами не дали этому осуществиться. Через какое‑то время отобрали членов ВКП (б) и ВЛКСМ, я была комсомолкой, и отправили ближе к фронту. Тоже строили дорогу, жили в землянках, фронт был близко, постоянно слышали грохот орудий.

Возвратились домой 12 декабря 1941 года. Прибыли на Экономию, добраться до дома у меня не было сил: на стёртых ногах деревянные ботинки, как колодки, старая, большого размера фуфайка, подпоясанная верёвкой, и тёмный платок. Правда, дома жителей были для нас открыты, получили по полбуханке хлеба и тушёнку. А папа, он тогда был ещё жив, искал меня по всему городу, думал, что и в живых‑то нет. На следующий день добралась до дома, раздела всё в коридоре, сказала маме сжечь и пошла в Успенскую баню, там мылись одни оборонницы. Барак, лопата, парусиновые туфельки, обмороженные руки снились мне всю жизнь.

Свадьбу сыграли после Победы

Я выросла в большом двухэтажном доме на Воскресенской улице, который пост­роил папа, прежде чем жениться. Он работал у известного купца Фонтейнеса специалистом по лесному делу, хорошо зарабатывал. Родилось трое детей, второй этаж дома сдавали жильцам.

Мама моя, Марфа Павловна Ногина, была учительницей, умерла в 1922 году от заражения крови, когда мне было всего девять месяцев. Потом мамой мне стала Анна Александровна Пантелеева из Емецка, у нас родился ещё один братик — Геннадий.

В 1930 году в доме поселились старик и старушка, нас с сестрой отправили в комнату под лестницей, где и окон не было, а им отдали нашу. Мы жили как одна семья, вместе обедали, вечерами папа вёл с дедушкой беседы.

И вот однажды к ним приехал внук Женя из Ленинграда, он работал на Путиловском заводе слесарем. Всё время надо мной, маленькой, подшучивал, говорил: «Вот вырастешь, женюсь на тебе». А ведь так и вышло!

Много лет спустя я узнала, что жил у нас Фёдор Иванович Вальнев, лесопромышленник, меценат, всё имущест­во которого после революции стало государственным, и его жена Александра Михайловна. О них, конечно, нужно рассказывать отдельно. Мне тогда было девять лет, Женя на восемь лет старше, он красиво пел, знал много стихов, был очень вежлив, помогал сестре Тамаре решать задачки по математике и физике, много заботился о бабушке и дедушке, занимался похоронами, когда Фёдор Иванович умер в 1935 году. Дома нашего мы лишились в этом же году, переехали в 59‑й, что был рядом.

Женя стал жить в Архангельске, когда его отец, Алексей Иванович Паршев, попал под поезд и лишился ног. Женя часто бывал у нас, как‑то быстро стал своим, родным. Не пил, не курил. У нас сохранилась рюмочка где‑то граммов на 20–30, вот из такой только и выпивал по праздникам. Ко мне относился очень деликатно. В какой‑то момент я поняла, что жду встреч с ним, и радовалась, когда он приглашал в кино или на прогулку по набережной, а однажды сказал: «Будет тебе 18, поведу в загс». Мама и папа были рады такому жениху.

Но наступил 1939 год, началась финская война. Женю призвали в армию, он служил в лыжном батальоне, получил серьёзную контузию. Когда начался обстрел, бежал замыкающим, пули свистели, несколько попало в вещевой мешок, спасли банки с консервами. Он рассказывал, что не помнил, как мчался, как перелетел через изгородь, как упал раненый, а когда очнулся, огляделся: кругом убитые. Потом один боец встал, затем второй, как‑то добрались до своих. Женя долго лечился, а последствия сказывались всю жизнь.

А его вещмешок сохранился, мама — Вера Фёдоровна Паршева (Вальнева) — его зашила, заштопала. Женя поступил в АЛТИ, бывал у нас часто. А потом Великая Отечественная, и снова фронт. Из‑за ранения Женя был не годен к строевой, служил писарем, но война его привела на поле боя, стал санитаром, немало бойцов спас, новые ранения получил. Письма приходили редко, мне тоже было тяжело, всё чаще думалось: выжить бы.

Наша контора находилась недалеко от госпиталя № 2533 (22-я школа), я хорошо пела, была участницей агитбригады. И вот там мне сделал предложение лётчик. Прихожу домой, маме рассказываю, а она: «Лётчики тебе не женихи, прилетели, улетели, а ты всё одна. Замуж за Женю Паршева выходи». И спустя некоторое время я получаю письмо: «Лидуха, милая, я ведь люблю тебя, с девяти твоих лет люблю! Какие лётчики? Дож­дись меня!» Видно мама ему написала, раньше о любви‑то Женя мне не говорил. Я очень ждала, всё время думала: только бы живой вернулся, скорей бы эта проклятая война закончилась. Письма с фронта были громадной радостью, давали силы жить.

И вот долгожданная Победа! Мы поженились 30 июня 1945 года. Вместе с мамой сшили белое платье, а Женя прямо из части прибыл — он ещё год потом служил, — в линялой гимнастёрке, и я немного этого стеснялась. И свадьба была, и стол сумели наши мамы накрыть, и было «горько», и было сладко, что мы наконец‑то вместе. Целовались, пели, танцевали, радовались наступившему миру и своему счастью. В апреле 1947 года родился наш сын Коля, а в ноябре 1951 года — дочь Таня. Они выросли достойными людьми. Вот такая наша история любви.

Хочется добавить, что Женин брат, Иван, тоже вернулся. Они прошли войны, госпитали, и муж всю жизнь говорил: «Мы остались живыми, потому что мамушка за нас молилась».

Мой брат Геннадий продолжил службу на подводных лодках и посвятил ей всю жизнь. С тяжёлым ранением, инвалидом вернулся старший брат Владимир, встретила с войны мужа Ивана и моя сестра Тамара. Но умерли наши папы — всему виной голод. У Ольги, с которой мы ели из одной миски на оборонных работах, погиб на войне жених.

И всё же началась другая жизнь, мирная…