Сегодня писателю Владимиру Личутину исполняется 85 лет
Поэтому Александр Проханов сказал, что язык Личутина — »…сокровище России, как Спас на Нерли, или Байкал, или таблица Менделеева». Его «надо изучать, как изучают флору и фауну Рая, не испорченную первородным грехом».
Книги Владимира Личутина изданы общим тиражом более 10 миллионов экземпляров. Он стал лауреатом премии Правительства Российской Федерации в области культуры (2011 год). Награждён также премиями имени Фёдора Абрамова, Василия Белова, Владимира Даля, Антона Дельвига, Александра Невского, Льва Толстого и другими.
архива МПредлагаем вниманию читателей беседу Сергея Доморощенова с Владимиром Личутиным, в которую вошли выдержки из интервью разных лет.
Не «деревенщик»
– Владимир Владимирович, критических выступлений в адрес пишущих о старине немало — как профессиональных критиков, так и читателей. Вот и о вас можно слышать: «Ну что он пасётся возле стариков и старушек? Почему цепляется за старину?» Что можете сказать на этот счёт?
– Жизнь наших предков, казалось бы, полна была тягот. Каждый кусок хлеба добывался в борьбе со стихиями, и вся жизнь их протекала на грани со смертью. Но несмотря на суровый жизненный уклад, характер помора сформировался ровный, добросердечный и пытливый. Надо же! На карбасах ещё в шестнадцатом веке уходили они на Новую Землю (там и поныне ещё стоят их кресты), на Грумант, на Обь, Енисей. И не от наших ли предков пошло заселение Сибири русскими?
Занимаясь днями нынешними, невольно сверяешь современного человека с его замечательным предком. И из‑за того, наверное, мне сейчас самому трудно разобраться, где в моих писаниях — история, а где — современность: так плотно переплелись они.
– Вас называют писателем-«деревенщиком». Правильно ли, как считаете?
– Я полагаю, что только внешняя жизнь вокруг нас тиха, одноцветна, ординарна. На самом же деле за внешне спокойным покровом её кипят неутихающие человеческие страсти, которые я и стараюсь выявить в силу своих способностей и запечатлеть. Мне, в общем‑то, быт советской деревни важен лишь постольку-поскольку, как обитель формирования характера. Поэтому навряд ли я могу отнести себя к писателям-«деревенщикам», к коим стараются меня привязать критики. К деревне я больше тяготею, может, потому, что в этой среде характеры более открыты, столкновения остры и наглядны, и только в деревне ещё каким‑то образом сохраняется естественная связь между человеком и природой. («Любопытно проявить помора во времени». Мезенская газета «Север». 12 февраля 1977 года).
За чашкой чая в «Правде Севера». 2006 год. Фото из архива Мезенского музея»…жалею, конечно, что потерял Север»
1 апреля 2002 года «Правда Севера» отмечала юбилей, 85‑летие. Как было Личутину, работавшему в ней в 1969–1973 годах, не принять предложение приехать в Архангельск, в котором прожито больше десяти лет?.. А накануне десятилетие праздновало мезенское землячество в Архангельске «Зимний берег». На встрече земляков Личутин предложил помочь православному мезенскому приходу и пошёл с шапкой по кругу. В итоге в ней оказалась немалая сумма.
В интервью Личутин рассказал о «Правде Севера» своего времени:
– Я много лет считал, что газета у нас была очень хорошая. Но мне понадобилось пересмотреть её заново. Однажды я приехал специально, сел в библиотеку, прочитал. И того очарования уже не было. А я лет 15–20 носил в себе эту мысль: какая у нас была прекрасная газета!.. Нет, она просто была лучше других. Значит, какие серые были другие‑то газеты!.. Это говорит об уровне, о том, какая схоластика властвовала, понимаешь. То есть надо было писать о народе, о душе народа, о нравственности его, а вместо этого в страницы загоняли кубометры, тонны силоса, навоз, удои молока. Ну что ж такое! Это же статистика. Надо было писать о доярке, а это делали редко. И об этом очень сложно писать. А народ‑то читал именно это. Я писал пусть поверхностно, зарисовочки, но человеку это ближе намного, чем технология. Технология в животноводстве, технология производства кирпича или пиломатериалов.
…Я считаю, всё — очерк, статью, репортаж, неважно что — нужно писать с таким качеством, будто это последняя вещь в твоей жизни. У нашего брата есть такая болезнь. Писатель пишет рассказ, предположим, или повесть. Старается. Художественно всё, красиво. Пишет публицистику — суконный, казённый язык. Как будто другой человек. Писатель не должен расслабляться ни на минуту. Можно расслабиться, если только в бухгалтерию обращаешься с заявлением: прошу деньги выдать в связи с тем‑то и тем‑то. Вот у меня в Переделкино была худая крыша. Ну дача‑то старая. Потекла. Я написал заявление в жилконтору, там прочитали — и сразу отремонтировали. «Ты так написал, что нельзя было не покрыть!..» Писатель всегда должен быть писателем, художником. Слово — суть души.
Из ответа на вопрос, стоило ли уезжать из Архангельска:
– Я очень жалею, конечно, что потерял Север, и этими короткими возвратами не удовлетворить гаснущего родственного чувства. Потухает память, беднеет язык. Потухает чувство своего национального, корневого… Как ни держись за дневники, за блокноты, но самое‑то ценное — личное ощущение. А налётом — приезжаешь как в чужое место: нет же своего притула какого‑то, где бы можно было посидеть, подумать. Просто жить.
Второе: цены непомерные. Приехать в Мезень — надо тысячи рублей. Гонорары ничтожные… Масса обстоятельств, которые меня отлучают от родины.
Пока идёт только ужесточение жизни — экономика падает ещё больше. Пенсию повысят на копейку, а отберут 10 копеек. Тут же, сразу. Не дают продыху никакого. Ну что говорить — миллионы нищих. Больше миллиона беспризорных. Война, что ли, у нас?!. Катастрофа. Литература, искусство — всё гнобится, уничтожается на корню. («Слово — суть души». «Правда Севера». 11, 18 апреля 2002 года)
В чём плохость Америки?
Бывший архангелогородец не упускал случая приехать в Архангельск. Вот и в апреле 2003 года — в родные края.
Актовый зал Архангельской областной научной библиотеки на встрече с писателем не пустовал — желающих послушать его было много. Услышали, к примеру, что «краткость — сестра таланта» — это от скудоумия». Через некоторое время после общения читателей с Личутиным состоялось интервью с ним.
– Владимир Владимирович, обидели вы Чехова: растоптали его афоризм…
– Я имел в виду, что можно так понимать: если многословен, то уже и плох. То есть Чехов хорош, а Толстой плох, а Гоголь с «Мёртвыми душами» никуда не годен… С его бесконечной красивой словесной вязью, в которой прорастают удивительно ёмкие плотские образы Собакевича, Ноздрёва и Плюшкина. Если бы у Гоголя не было такого словообилия, образ Коробочки бы не вырос. Можно было бы написать: Чичиков приехал к Коробочке, толстой, коротконогой, брюхатой и мерзкой — и что? Таких много… Или почему интересны Ноздрёв и Собакевич? Потому что есть тончайшие нюансы, переливы психологии этих героев.
Чехов — не святой человек, не бог, не эталон. Все ошибаются в каких‑то вещах. Просто Антону Павловичу было не дано писать большие формы, он писал в коротких формах настолько, насколько дозволяла душа и пластика его слова. Между прочим, рассказы Чехова, несмотря на видимую короткость, очень многословны, потому что там мало событий, мало действия. Вспомним хотя бы «Злоумышленника» — смешной рассказ о том, как мужик отвинчивал гайки на рельсах. Можно бы написать несколько строк: мужик отвинтил гайки, пошёл поезд и упал.
– Уголовная хроника.
– Да. А Чехов сочинил многословный рассказ. Или мы читаем бунинские «Тёмные аллеи» и упиваемся не действиями, а словами, образами…
Разве в России разговоры могут идти только о литературе?!. Зашла речь и о США.
– Сейчас мы вошли в глубочайший клинч с Америкой при победе в государстве космополитизма и интернационализма. При этом мы уважаем американцев как божьих тварей, как самих себя, как всех, — сказал Личутин. — Но у нас отвращение к их порядку мышления, чувствования, идеологии. Нельзя изменить их принципы жизни, их религию, миропонимание. Если так, то нельзя нам совместиться. Американцы хотят привести нас в русло протестантизма, экуменизма. А раз мы сопротивляемся, то стоим на полюсных гранях. Но, может быть, и хорошо, что у нас разное миропонимание, это даёт богатство миру. И не надо стараться переделать минус на плюс на мировом магните. Пусть Америка будет минусом, а мы плюсом.
В чём плохость Америки? В том, что она хочет переделать других под себя. Мы же не хотим переделать её под себя. «Живите, как вам Бог заповедовал. Живите богато, сыто, но не поглощайте, не насилуйте других…»
Американцы — не конченые люди. Они думающие, духовные. Поэтому есть надежда, что будем жить параллельно. В таком случае между нами будут токи, и мы будем помогать друг другу. («Вне обществ, стай, дружин и шаек». «Правда Севера». 24 апреля 2003 года)
«Переживала Россия и не такое время»
– Владимир Владимирович, недавно вы читали в Поморском государственном университете лекции об этике и эстетике русского народа. Как родилась идея лекций в ПГУ? Как вам понравилось в университете?
– Трижды выходила моя книга «Душа неизъяснимая. Размышления о русском народе». Книга толстая, недавно открыл её, подумал: ёлки, неужели я написал?.. Энциклопедического характера работа.
Пришла блажь, позвонил в Архангельск ректору Владимиру Николаевичу Булатову: а что если мне приехать, лекции прочитать, спецкурс. Он согласился. Я поехал, мало представляя, что такое будет для меня работа в студенческой аудитории. Одно дело — книга, другое — лекция, импровизация, преподавание, внушение. Особенно первый день был тяжёлым — две «пары» подряд. Потом я как‑то втянулся. Понравилось. Читал на филфаке, но приходили и студенты других факультетов, люди со стороны. Северодвинцы приезжали. Глаза ребят пламенели, переживали студенты — это очень впечатляло. Был круг лиц, которые постоянно приходили, сидели, времени не замечали, а мне уж и отдохнуть хотелось. Говорю: «Звонок‑то когда?». А мне отвечают, что он уже давно был. «Что ж вы молчите?..» Полчаса лишних читал.
– Вы говорили, что есть два пути в мире: нестяжательство (Россия) и предание излишествам (США). Но похоже, что и мы переходим на американский путь. Так?
– Переходим. Другое дело, какая часть нации переходит, насколько глубоко затронуло душу стяжательство. Не уверен, что перейдём. Душа формируется тыщи лет. А что — какие‑то 20 лет последних?! Да, будет какой‑то маленький крен. Притом мы же сейчас не изобретаем какую‑то новую формацию — мы просто вернулись в ту жизнь, которой жили до революции 1917 года, при частной собственности. Тогда тоже были стяжатели и нестяжатели; поклончивые церкви и те, кто уклонялись от неё, бегуны; проходимцы и совестливые люди; святые, отшельники — всё было. Перевесит ли число стяжателей? Я думаю, что никогда не перевесит.
Советская власть была неплохая. Сейчас о ней жалеют, в деревне особенно: «При Брежневе коммунизма‑то хватили немножко». До перестройки была эпоха равновесия, спокоя — самая чудесная эпоха. Почему её проклинают? Потому что лучше, чем при Брежневе, Россия не живала во все века.
– В то время вы так не думали.
– Безусловно. Такое на расстоянии видишь. Но спокой, равновесие, благоденствие человека тоже угнетают, хочется какой‑то встряски. Притом было партийное давление на психику… Застой не производственный, не экономический, там был как раз расцвет. Был духовный застой.
Те годы мне вспоминаются как бесконечный пир. Писатели, академики ездили друг к другу, столы ломились от вина, от яств, боже мой!.. Миллиарды, наверно, туда уходили. Но это был пир во время чумы или в ожидании чумы. Я всё время тревожился: а что дальше‑то?.. Пришло время — я перестал ездить к писателям, потому что ужасно отвратительно: около тебя суетятся, ухаживают за тобой, возлияния, горы еды — шло разделение на «чистых» и «нечистых». Как сейчас. Только теперь одни захапали богатство, а другие остались ни с чем. «Чистые» всё отняли, разрезали и устраивают свои пиры, которые называются презентациями. А там — фуршеты, это чисто нерусское, потому что только кони едят стоя.
Сейчас есть такая порода людей, которые ходят по этим презентациям. Стоят у двери и тоскливо смотрят на стол, томятся: чего там болтают — и не надоест им?!
Кучка денег — она одна. Раньше деньги были государственные, и государство худо-бедно пыталось разделить их. Всяко получалось, но жили все примерно одинаково. Ну, конечно, академик не должен получать столько же, сколько уборщица, поэтому была градация. Она соблюдалась. Всем что‑то перепадало. Но сейчас‑то табель о рангах нарушена совершенно. Проходимец получает в месяц десять миллионов долларов, а заслуженный человек, например, лётчик-испытатель первого класса — 250 долларов. Чудовищная несправедливость. Она касается сущности государственного устроения, разрушается всё, главное — система отношений. И получается, что мелкий плут сверху смотрит, например, на ум нации…
– Демократия называется… Кстати, что понимаете под этим словом?
– Её никогда не было и не может быть. Где она, интересно, есть‑то?
– Черчилль говорил, что демократия плоха, но лучше ничего не придумано.
– Он много чего наболтал. Он, может, для англичан хорош, а мы от него, кроме зла, ничего не видели. Он был капиталист, миллионер — конечно, демократия была для него хороша. А для нас это власть денег и свобода для избранных. Для неизбранных — цепи нищеты, самые тяжёлые цепи.
Нам пудрят мозги: мол, в Америке демократия. Там миллионы нищих, которые роются в урнах. Откуда пришла вся проказа, грязь — проституция, СПИД? Откуда всё низменное? Из Америки. Чёрным ветром с Атлантики принесло. Из Франции, из Дании — тоже. Не с арабского же Востока.
В первый раз американцы запустили в Ирак высокоточную ракету — сразу 300 детей и женщин убили в убежище, знали, что они там. Или — раз! — и Белград давай бомбить. Потому что им так хочется. Демократия — она беспринципна. Это власть кукловодов, которые решают судьбу мира: давай вот здесь и здесь куски отчекрыжим, тут народу 150 миллионов, они слишком много едят, давай сделаем 50 миллионов…
– А надежды у вас на что?
– На хорошее будущее. Переживали, слава Богу, и не такое.
Неслучайно русскому народу такие земли достались. Всё Богом уготовано именно русскому народу. Было заповедано: это ваши всегдашние земли. Русский народ, самый древний в мире, владел ими ещё две тысячи лет назад. И мы с ними не простимся, естественно, пока жива нация. Если только атомными бомбардировками нас не истребят. Нам сейчас пока тяжело. Но идёт в умах протрезвление. Даже у молодёжи. («Правда Севера», 11 апреля 2006 года).
С артистами. Фото из архива Владимира ЛичутинаРоссия не обеднела героями
– Владимир Владимирович, однажды вам позвонил Солженицын, и вы долго разговаривали. Не расскажете ли, о чём?
– Да, позвонил. Пригласил в Дом зарубежья на вручение премии (кому‑то). Сказал, что надо о многом поговорить… Подошёл, сказал две ничего не значащих фразы по случаю и вдруг отвернулся к другому писателю (Дмитрию Балашову), тоже кинул пару фраз — и удалился в другой конец залы. И всё. Видимо, не с той ноги встал с утра, иль был нездоров, иль позабыл, зачем звал, иль успели настроить против меня какой‑то очередной сплетней. Нынче изо всех сил из Солженицына лепят классика, ставят его вровень с Достоевским, «Архипелаг ГУЛАГ» — эту стенобитную машину — пытаются внедрить в сознание народа как Библию, пихают в школьную литературу, чтобы воспитанные на этой злой книге русские дети с малых лет презирали русскую историю и свой народ как нацию рабов, построивших ГУЛАГ и не способных вытравить из себя раба.
– В аннотации к «Снам бессловесных» говорится, что «Владимир Личутин сродни тем святорусским старцам-затворникам, которым дано постичь Истину». Что есть Истина, на ваш взгляд?
– Видимо, Истина — то, что невыразимо, невидимо и недоступно, та священная тайна, которую мы тщетно пытаемся раскрыть. И каждый раз ожидает нас спасительное поражение. Быть может, ухвати истину за хвост, — и она вспыхнет, испепеляя всё человечество. Глубоко верующие полагают за истину Бога.
…Сейчас сочиняют господа всякие сказки и небылицы, дескать, как хорошо жилось русскому крестьянину до революции, да сколько зерна вывозили за бугор, да как обгоняли Европы. Очнитесь, безумцы, мечтающие о новых батраках и крепостных. Да, хлеб вывозили кулаки и маклаки за рубеж, но каждые три года Россию настигал повальный голод, скотина жрала солому с крыш, люди толпами скитались по Руси в поисках куска хлеба, не зная, где приклонить головы, казна была совершенно пустой, мы по уши сидели в долгах у мирового ростовщика…
Сейчас либералы свои злые умыслы списывают на Ленина. И крови‑то, дескать, пролил реки, и что войну‑то проиграли, и «великих умников» аж целый корабль вывезли за границу. Вали всё на мёртвого; он не даст глупцам отпора. Но разве Ленин начинал войну? Разве он убил на фронтах восемь миллионов солдат?
— Среди ваших оппонентов — люди, которым трудно читать ваши книги, так как в них много диалектных и старорусских слов. Каким образом возражаете им?
– Я им не возражаю. Мне их просто жаль. Пусть читают Акунина, для которого литература — это «бизнес-проект» (его признание).
– Фёдор Александрович Абрамов говорил: если есть такой писатель Абрамов, то это человек, который всеми силами старается будить человеческое в человеке. А вы как бы могли продолжить предложение: «Если есть такой писатель Личутин, то это…»
– Иной задачи у писателя просто нет, если он воистину национальный писатель, русский человек. Но он и сам‑то несовершенен, и, размышляя о судьбе народа, исполняя религиозный замысел, писатель и сам потихоньку лечит свою душу, отряхивает от грехов, хотя это ой как трудно исполнить. Дьявол, увы, сильнее человека, но и поддаваться ему нельзя. («Уважливое сердце Владимира Личутина». Журнал «Двина». 2015 год. № 1).
