Сибирячка с поморским характером

Друзья и почитатели таланта Клавдии Хорошавиной сегодня вспоминали её в Архангельске.

Веё фильмографии более двухсот работ. Они о Севере — в самых разных его проявлениях. В основном Клавдия Михайловна показывала его через людей, которые прославили родной край. Прежде всего это фильмы о писателе Владимире Личутине, с которым и по жизни у неё были добрые, товарищеские отношения. О Фёдоре Абрамове. О Владимире Кузине, знаменитом лыжнике, выходце из села Лампожня Мезенского района. Об этом районе она сняла цикл фильмов, который называется «Планета Мезень». Есть у неё фильм о Соловках. По заказу телеканала «Культура» Клавдия Хорошавина сняла цикл фильмов, где писатель Виктор Астафьев читает свои произведения.

Клавдия Хорошавина была сибирячкой с поморским характером.

Последние её значительные творческие работы — два фильма, снятые с фольклорным театром поморской культуры «Сузёмье» — «Издалека принесло да памятью стало» и «Шёл мальчишка бережком».

А ещё Клавдия Михайловна писала книгу. Владимир Личутин сетовал, что она не стала этого делать раньше. Прочитав первые главы, он признал её литературный талант, а потом предложил опубликовать в газете отрывки из будущей книги. Клавдия Михайловна прислала отрывок под названием «Навсегда». Но попросила подождать с публикацией до момента, когда она закончит книгу. Увы — этого не случилось. А отрывок из этой книги остался в редакции, и сегодня мы его публикуем.

«Навсегда»

Есть на реке Ангаре деревня с весёлым названием Аксёново. Там мне приспичило родиться. В рубашке. А принял меня в этот мир папа. Освободил от рубашки, обрезал пуповину и искупал в ведре из‑под дёгтя. Я — восьмой ребёнок в семье, поскрёбыш, а моё появление на свет Божий — сплошная импровизация и неожиданность! Маме шёл сорок шестой год, и она даже не подозревала, что может ещё родить, пока я внезапно не постучалась.

Так что после нескольких месяцев папа завернул меня в большую пелёнку и положил на медвежью шкуру посреди комнаты. Шкура эта много лет согревала нас, детей, когда семья переезжала на лодке от одной ангарской деревни к другой. Колхозные неурядицы не устраивали папу, он горячился, искал справедливости и не находил её. Дом, в котором я родилась и где жили тогда мои родители, стоял высоко над рекой. И вся деревня ладно и весело глядела на Ангару. Однако летом в Аксёново повадился шастать медведь. Задрал несколько коров, одну из которых закопал в яму. Колхозной лошади распорол живот, и она, напуганная, стояла, не двигаясь, а кишки лежали на земле. Папа с молодым соседом Петром решили прикончить лесного потрошителя. Днём они приготовили скрад, лабаз возле того места, где была закопана мёртвая корова.

Когда завечерело, охотники вместе с собаками забрались на лабаз и стали ждать ночи. Собака Петра, Найда, чёрно-пёстрая охотничья лайка, не была новичком на охоте, и на неё надеялись, если что‑то пойдёт не так. А у папы был небольшой чёрный кобель Шарик. Ночью пришёл медведь, разрыл яму и стал выбуравливать когтями протухшее коровье мясо. Собаки заволновались, зашебуршали — лабаз с грохотом оборвался, и все хряпнулись вниз. Медвежья реакция была молниеносной — широкими прыжками он нёсся на людей! Найда испугалась медведя, опрудилась и, разбрызгивая мочу, визжала и кидалась в ноги охотникам, не давая им очухаться.

Шарик сразу запрыгнул зверю на загривок и стал кусать его за уши, но был сброшен, за этот миг мужики успели схватить ружья, если бы их не прикрывали доски развалившегося скрада, медведь бы достал их. Но кобель уже драл медведя за штаны, чем разозлил его и отвлёк. Прогремели выстрелы. Медведь взревел и мотнулся в сторону. Вдогонку прогремел выстрел папы. Ночь помогла медведю скрыться. Только на третий день папе удалось найти раненого зверя и добить. Так и появилась в нашей семье мягкая мохнатая шкура.

На Ангаре много красивых деревень, маленьких и побольше. Проспихино, Паново, Болтурино, Усольцево, Мотыгино, Косой Бык — более 120 деревень, посёлков… Центр района — красивое село Кежма. Там и обосновалась наша многочисленная семья. Дом построили быстро. Было такое понятие, как «помочь». Соседи, мужики с опытом, быстро собирали сруб, прорубали проёмы для окон и дверей, стройка шла споро. Папа исполнял роль прораба. И я помню этот наш небольшой дом с итальянским окном, с половицами, выскобленными добела, и на них, как ласточки, обрезки чёрной хромовой кожи.

«Прошли те дни златые, настал тот час земной…» Отец сидит возле верстака, сапожничает и негромко поёт. На меня не обращает внимания. А я уже давно стою в углу. Иногда мимо меня проходит старшая сестра или мама и шепчут: «Проси прощения, проси прощения!» «Ещё поёт, думаю я… когда я вырасту, никогда не буду наказывать детей». Да так и засыпаю в углу, не попросив прощения. На Ангаре мужчины суровы, женщины крепки на язык. Мужчины — охотники, женщины — рыбачки. Правда, когда весной идёт на нерест осётр, мужики-смельчаки идут ловить серьёзную рыбу, пренебрегая угрозами рыбнадзора. Осётр — большая рыба, шесть-семь метров в длину. В её утробе — вёдра чёрной икры. Риск — благородное дело, пан или пропал!

Жарким летом мужики колотятся по хозяйству. Бабы же, обмотавшись сетями, как лешачихи, отправляются рыбачить.

Ангара поблёскивает и тепло дышит при каждом срезе весла. Пахнет рыбой и ночью…

Мужики с утра начинают томиться: то изгороди поправляют, то дрова колют, то начнут улицу мести, так что пыль клубами вьётся. Вечером собираются на угоре. Попыхать самокрутками, переброситься словом-другим. Ждут баб. Пищит комарьё, гнус проклятый. Тёмные силуэты изб, амбаров, заборов, огоньки цигарок цепью да сеево звёзд в небе. И тишина… Наконец откуда‑то издалека возникает песня, гулкая, раскатистая: у-у-у-у-а-а-а-а, прерывистая. Огоньки медленно стекают к реке. А силуэты мужиков проявляются на фоне изгороди, тёмно-синего неба и блескучей реки. Песня становится отчётливей, звуки выпуклые, влажные, как прибрежная галька: «Железные-е-е-е воро-о-о-ты для на-ас раство-о-рены…»

Ритмичное повизгивание уключин, плеск вёсел, э-э-эх! Вдруг песня изламывается криком: «Эй, Ушкан! А твоя скупердяйка на Заимке застряла, плыви за ней, а то всю Ангару вычерпат!» Мужики и бабы начинают переговариваться, перекидываться калёными словечками, ночью далеко слыхать. Потом на берегу вспыхивают три дружных костра… «Прошли те дни златые, настал тот час земной…» Мой папа… очки с мягкими дужками на самом кончике носа, седая щетина бровей, синие глаза с прищуром, рот полон маленьких гвоздиков. Я стою в углу. Вернее, в углу стоит мой маленький сын. А я прижимаюсь щекой к окну, вспоминаю земляной холм, скромный памятник со звёздочкой и шепчу: «Саша… сынок… Давай вместе попросим прощения…»