Память сердца: Змейка

Дня три дождь поливал, а потом настал спокойный денёк. На небе ни тучки — солнце, безветрие, тишина! Мир словно замер, и люди, очарованные этим спокойствием, даже меж собой говорили шёпотом, словно боясь спугнуть эту внезапную в природе гармонию. И хотя по приметам после Ильина дня не положено было купаться, мол «…сплошь „конский волос“ в воде», но такой погожий денёк грех провести не на Ваге — реке быстрой, студёной от множества холодных ключей.

И вот на этом речном берегу увлекла меня книжка «Рождение Венеры»* Сары Дюнан. Вот фрагмент о татуировке в виде змеи: «…Мария первой заметила змейку — вьющуюся серебряную полоску на плече. Далее полоска уходила вниз, исчезая под тем, что оставалось от нижней сорочки…»

Строчки захватывали, увлекали тайной, как вдруг внезапно раздавшийся шорох оторвал от книги, насторожил… Серебристая змейка! Прошуршала по песку из прибрежного ивняка и рядом деловито проследовала, не обращая внимания на человека, стремительно двигалась прямо к воде. И не сбавляя темпа… поплыла по реке, извиваясь столь красиво и грациозно, как радиоволна изобретателя Александра Попова, напечатанная в школьном учебнике физики. Да и змейка была совсем не простая, а с двумя головами!.. Экология? Новый вид? Одним словом — жуть и чистая магия!

От стариков знал давно, что за Вагой на правом берегу есть одно змеиное место, а левый берег от этой напасти, как говорится, бог миловал. И было загадкой — куда же плывёт, что же замыслило это двухголовое создание природы? Сохраняя дистанцию, но чуть поодаль последовал через реку за ней.

Она стремительно обогнула сырое бревно, нырнула под корень старого пня и со скоростью спринтера устремилась прямо к человеческому жилью. Вот колыхнулся красно-бурый стебель высокого щавеля, потом затрепетали жёлтые цветочки львиного зева, а следом — сиреневые «пуговки» и розово-красные «часики»… А ещё через пару мгновений её след простыл в пахучей багуле.

Наперегонки бросился вдоль змеиной тропы. Поспешил к крайнему домику у ручья, постучал железным дверным кольцом.

Калитку открыл пепельно-рыжий дед, обличием своим похожий на знаменитый портрет «Ван Гог с отрезанным ухом», что угадывался на его сильно выцветшей молодёжной футболке. Представился ему и обрисовал встречу со змеёй у Ваги-реки и взятое ей направление. Дед, которого звали Пахомий, или короче — Пахом, враз успокоил: «Да не переживай ты за нас! Не стоит! Мы заговорённые! Вишь, что деды наши нарисовали — считай, защиту на нас поставили», — и указал на свой дом, с фронтона украшенный живописной картиной райского сада.

Были там пальмы, склонённые под весом плодов, и гроздья чёрного винограда, и вьюнки по краям композиции, а самое удивительное — было изображение знакомой мне змейки… с двумя головами. А те старинные краски райского сада ничуть не померкли, не выцвели, не обветшали, а только прибавили глубины. Показалось, что в них запечаталось время…

Дед Пахом оказался великий затейник… Раз в журнале с цветными картинками увидал символ Венеции — обитаемый мост Риальто начала XVI века, сплошь уставленный лавками ювелиров, и у себя сделал нечто подобное. Через ручей на своём участке срубил из брёвен горбатый мостик с перилами и резной беседкой посередине. В другом издании заприметил символ Парижа — красную ветряную мельницу «Мулен Руж» и создал её малую копию. Ветряк был рабочий, исправно крутил лопастями и за сутки мог намолоть до пуда отборной муки. Но главное — молодожёны округи завсегда к нему обращались: «Дед Пахом, дай сделать свадебную фотку в твоей Венеции и Париже». Он не отказывал, да ещё и скамейку-качели им смастерил: «Сымайтесь на карточки! Мне что, жалко? Для вас и старался».

Всё это была внешне весёлая сторона его жизни, а ежели с ним поговорить по душам, то можно было узнать и про жестокие бои, и ранение под Сталинградом, и как надолго остался в городишке Сердобске, где в госпитале его по кусочкам собрали. Там и осел. Жил в издревле называемой Архангельской слободке** и в суровый 1943 год строил завод «Маяк», работавший на нашу Победу — собирал партизанам часовые механизмы для мин, для знаменитой их рельсовой войны.

А после, как говорят, трудился «по гражданке» — выпускал часы-ходики «Кукушка». Торговали «кукушками» в сорока странах мира, имели заработок и почёт. А в тяжкие годы перестройки, когда за труд платили… часами «кукушка», Пахом вышел на пенсию и подался на север, в родные края.

Вот тут‑то и проявился его исключительный дар — силой мысли ход любых часов останавливать. И такие номера каждый день: куда ни придёт — в контору колхоза или же в гости к соседям — батарейки всех часов глохнут, а маятники «кукушек-часов» заскрипят, затарахтят и непременно встают. И всё знающей науке тот феномен решению не поддавался — был выше законов физики. Ни талант, ни явление, ни дар Божий, а одно наказание и большая человеческая беда! Вот как аукнулся его напряжённый труд на минно-часовом заводе «Маяк»…

В расписанной райскими садами избе деда Пахома была самая обычная обстановка. Ничего особенного, кроме большущей, крытой чёрным лаком деревянной рамки, где под стеклом на небесно-голубом фоне были ряды ложек его предков — отца, деда, прадеда и даже ложки… первобытного человека! Вот отсюда чуть‑чуть поподробнее…

Итак, в самом центре той композиции была деревянная, будто с края «съеденная» ложка его далёкого предка Ермолая, бившегося с войском Наполеона на Бородино, а справа — алюминиевая ложка самого рядового Пахома, в Великую Отечественную уютно пристроившаяся за голенищем армейского сапога. На фронте была плохая примета: утеря ложки означала смерть матери, поэтому её ой как берегли!

А в верхнем ряду увидел настоящие чудеса — десяток каменных кремневых ложек, найденных им на берегу ручья, протекавшего по его кровным восемнадцати соткам, где совсем недалече красовались и мини-Венеция, и мини-Париж.

Вот как‑то раз, оттирая песком сажу от котелков, Пахом заприметил на бережке нечто очень уж необычное — россыпь камней, напоминающих современные ложки. Закралась упрямая мысль о… первой первобытной столовой на его участке, что была именно здесь многие тысячи лет назад. Раз, собравшись с духом, он написал письмо об этих находках в толстый научный журнал. Описал, что на крутом повороте впадающего в Вель ручья, на солнечном его бережке нашёл россыпь камней, которых явно касалась рука человека. Видна была не природная, а осмысленная обработка камня в форме каменных ложек.

Пахом и не думал, что дело закрутится, да так, что месяц спустя нагрянет к нему учёный из толстого журнала. В глубоком раздумье тот осматривал эту коллекцию, туда-сюда крутил мастерски обработанные древние камни. Видать, сомневался, стоит ли «гнать волну», решиться ли выступать против научных устоев. Но сдрейфил, не осмелился и выдал такое: «Ничего тут особенного! Никаких первобытных редкостей! Обычная работа последнего ледника! Ледник‑то был высотою в два километра и не такие чудеса вытворял…»

Потом человек из журнала прошёлся вдоль стены деревянного дома и у сцен из райских садов будто остолбенел. Видать, с юмором или серьёзно сказанул совсем непонятное: «…Малые голландцы на Севере Руси! Просто чума! Взял бы эту картину в лучшие музеи мира, да вот стена деревенского дома о-о-очень большая!» И на прощание: «Спишемся, сторгуемся! Дед, ты не унывай! Будут ещё открытия!» На том и расстались.

Но упрямого деда Пахома не убедили слова человека из толстого журнала. Он только сильнее уверовал, что Поважье, берега Ваги-реки — мировая родина ложек!