Память сердца: Последний лист

Онега-река у этой северной деревушки делает крутой поворот. А быстрина в том местечке такая, что лёд зимой никак не встаёт даже в лютые холода…

И туман‑то здесь особенный, он, словно круглое облако, парит над огромною полыньёй, наподобие белого и пышного каравая из русской печи. Местные привычны к этакой красоте, а приезжие всё дивятся: «Сказка… сюда бы художника Левитана!» или: «Впрямь как Долина гейзеров, только… на Севере Руси!» И оттого в воздухе влага и всюду-всюду иней. Иней на стогах и деревьях, на проводах и наличниках деревенских домов, в бороде бредущего по воду деда и на ресницах спешащей продавщицы Настасьи.

…Здравствуй, домик детства! Как эти годы прожил без меня? Страсть как хотелось с тобой повидаться, одному пожить здесь холодной зимой, встретить сказочный Новый год и волшебное Рождество. Будто почудился зов предков из дальних закоулков души: «Ехать! Надо ехать! Когда ещё вернёшься к истокам, к своим далёким корням?!»

Домик в деревне встретил сугробами по самый дверной навесной замок. Вторая беда — дом обесточен, оборваны провода от съехавшего с крыши снега, замёрзший колодец, а кругом волчьи следы. В нетопленой избе гулкое эхо шагов, полумрак и тайна, да пар от дыхания клубится, словно из нашей речной полыньи. В горнице русская печь, а за заслонкой — сложенные в форме колодца берёзовые поленья. Они заждались: кто же первым приедет и растопит очаг в родительском доме? Заскрежетала ржавая вьюшка, открывшая дымоход, и от лучины вскоре занялся огонь…

Но тут начались чудеса. Похоже, что отогрелся за печью наш домовёнок по имени Кузя. Старики ему ставили блюдечко молока, когда надо было что‑то в доме найти. Пошла волна холодного, затем и тёплого воздуха, протяжно заскрипела и сама собою отворилась дверца деревенского шкафа. Будто дух дома настойчиво звал: «Загляни, ты здесь давненько кой-что оставил…» Вижу на полке несколько книг — Чехов, О. Генри, четвёртый томик изданного в 1903 году «Толкового словаря живого великорусского языка» Владимира Даля. А внутри меж страниц — забытый гербарий южных растений… листочки дуба, клёна, платана. На страничке с буквицей «Ф» — веточка мимозы с жёлтыми цветами и дурманящим запахом забытого лета, где прочёл пояснение Даля к обрусевшему словечку «фараон»: 1. Египетский царь. 2. В простонародье — городовой…»

И тут домовёнок Кузя выдал сюрприз с… «фараоном» из четвёртого томика Даля. В коридоре кто‑то громко затопал, распахнулась тяжёлая дверь, и в горницу вломился заснеженный мужичок в фуфайке и валенках с отворотами. В его руках — изготовленная к бою двустволка, и он дико кричал: «Документ, паспорт живо на стол!» То был извечный деревенский правдоруб по кличке «Сила» — от четырёх букв его имени Силантий…

Да как его не узнать?! На лице давняя печать — слева шрам от нижнего века до подбородка от схватки с медведем. Всю жизнь он подтверждал свою достойную кличку: «Сила и есть Сила!» И тут его огорошил: «Сила, ты совсем очумел? Опусти‑ка ружьё! Не признал, что ли?» И мужичок вдруг очнулся от помутнения ума: «Николаич, что ль?! Не серчай! Погорячился, думал, чужой… ходит в доме с зажжённой свечой — вот и решил застукать да хорошенько проучить. Прости, в темноте не признал!»

– А что, на захват идёшь без собак? Где твой Марсель? Жив-здоров?

– А Марсель не дождался тебя. Волки съели зимой, с цепи оторвали. И Изюма, и Боню, и Грина, и Дюка, и Ватсона — всех-всех наших собак загрызли.

– А как же Нюрка-Медея? Как колдунья с волками на краю деревеньки?

– Она давненько преставилась. Сам не видел, но люди сказывали, когда Господь забирал — весь её дом ходил ходуном. Сковороды, чугунки, ухваты, табуреты — всё по избе ой как летало! Знать, ремесло не передала, оттого и представление! А ныне у нас нет колдовства, окромя волков — никакой напасти! Да, заболтался — ты с дороги, устал. Отоспись! Печка ночью почнёт отдавать тепло — вот и согреешься! Прощевай, до завтра!

После ухода Силы пламя свечи беспокойно забилось, потом зашипело и успокоилось. Рядом с Далем — книжка А. П. Чехова «Письма», которая сама собою открылась на страничке с сюрпризом. Там редкий факт, что Чехов, живший в 1901 году в Крыму, задумал «литературный десант» на Север России и 26 января написал Ольге Книппер: »…Давняя моя мечта — поездка на Шпицберген или на Соловки». Но не получив от супруги поддержки, 22 апреля вновь приступил к уговорам: «Хочешь, поедем так: по Сев. Двине в Архангельск, ну, а потом на Соловки…»

Но, видать, разморило и сон навалился, а может, домовёнок пособил окунуться в начало XX века. Будто самого Чехова слышу издалека: «Ольга, смотри, сколько в Архангельске чаек! Какой же у них протяжный и жалобный плач!» — и супруга его поддержала: «Чаек видимо-невидимо! Рыба везде — треска, палтус, сёмга, зубатка, сиги — все дары моря на торговых прилавках. Это не бычки, не барабульки в твоём Таганроге у Азовского моря. А не поставить ли твою пьесу «Чайка» в этом распрекрасном Архангельске?!»

И вдвоём они начали поиск театра в незнакомом северном городе. Шли по Соборной вдоль круглой ограды расписанного фресками пятиглавого храма. Позади был Гагаринский сад, берёзовые аллеи которого устремлялись к самому центру — Летнему театру. Архангельский храм Мельпомены был в середине, в точке сопряжения Свято-Троицкого, Михайло-Архангельского и Воскресенского соборов, а такое сомнительное соседство не могло понравиться местному духовенству! Театр был взят в аренду купцом П. Минаевым — успешным владельцем многих питейно-развлекательных заведений старого Архангельска и давал хозяину очень приличные барыши.

Новость о прибытии Чеховых в момент облетела город. К театру заспешили местные театральные звёзды — Барышева и Шуминская, Краснов и трагик Кара-Муратов. В гримёрке был общий сбор труппы, всей артистической семьи. И закипел самовар, на столе появились знаменитые шаньги и булочки Пеца, и тут началось такое… Наперебой вспоминали истории, говорили о репертуаре, всё больше о комедии «Мамаево нашествие» и «Дачный муж» драматурга И. Л. Щеглова. Актёры поведали именитым гостям, что их выступления чередовались с номерами дамских духовых оркестров.*

У Чехова был намётанный глаз на актёров, он таланты всех оценил и выдал сюрприз: «А поставьте‑ка на этой сцене мой водевиль «Медведь»! Публика будет в восторге! Следом беритесь за «Чайку»! Дерзайте, всё в ваших силах!»

Представил, и как Чеховы с Соборной пристани на пароходе «Княгиня Ольга» отъезжали на Соловки. Стоя на верхней палубе, Антон Павлович восторгался: «Вот это порт! Буксиры, шхуны, карбасы, ладьи — столько их! Даже воды не видать! А типажи‑то какие: жонки, хваткой своей под стать мужьям-поморам, умело гребут, доставляют харчи на суда и со снастями управляются, и на плотах намывают треску! Всё это будет в моих «Архангельских рассказах»!»

Ранее в письме от 23 апреля 1890 года Чехов уже описывал отход корабля от причала: «Пароход свистит ежеминутно; его свист — что‑то нечто среднее между ослиным рёвом и эоловой арфой. На пароходе я первым делом дал волю главному своему таланту, т. е. лёг спать. Ночь спал художественно». И в этом весь Чехов! И спал‑то он художественно!

…Тут пламя свечи забилось, забеспокоилось, затрещало. Послышались шаги: Антон Павлович тихо ушёл из этого сна. А на той самой полке вместе с Чеховым и Далем была книжка рассказов О. Генри «Последний лист». И как же всё символично и образно: в окно деревенского дома заглядывали насквозь промёрзшие последние осенние листья. Они несмело касались стекла, робко постукивали, как‑бы прося, уговаривая: «Нам холодно! Пусти отогреться, возьми нас в тот старинный гербарий».

Николай ЧЕСНОКОВ

Фото автора

* Михаил Лощилов. Сайт «Архангельский Север, люди и годы»