Память сердца: Старая мельница

Тогда каждый год перед учёбой ездили на картошку. Был месяц сентябрь. Грузовик со студентами гнал в ночи по разбитой дороге. Подпрыгивал на кочках, затем увязал в раскисшей колее. И все спрыгивали с борта, бросали под задние колёса попавшиеся под руки ветки, камни, доски. Потом вновь загружались и продолжали путь в кромешной ночи.

Машина сделала последний вираж, и водитель ударил по тормозам. Стоп, приехали! От внезапной тишины все в кузове разом проснулись. Муравейник ожил, зашевелился, и, прихватив рюкзаки и сумки, студенты стали переваливаться через борт…

Тут из тьмы, словно старик Хоттабыч, появился человек в кепке с фонарём и связкой ключей. Открыл навесной замок, щёлкнул выключателем — и предстал интерьер типичного советского сельского клуба. На его сцене вдоль занавеса из бархата по диагонали висел бравый плакат «Если надо — сделаем!», а под ним — белый мраморный бюст смотрящего в зал Ильича. А по бокам сцены для гармонии — две бочки, обтянутые кумачом с охапкой знамён, украшенных кистями и золотистой бахромой.

Протиснувшись в центр зала, тот самый некто в кепке поднял руку: «Всем внимание на меня! Каждому по лавке — располагайтесь на ночь! В семь подъём и сухой паёк! В восемь на работу! Половина идёт на лён, половина — на турнепс! Вопросы есть?» И сам себе ответил: «…Вопросов нет!»

Легли по лавкам в полнейшем изнеможении и мигом, как говорят, отрубились — заснули, даже не снимая сапог. А в три часа ночи разбудил ужасающий крик: «Пожа-а-а-ар!» Уже через мгновение все по цепи подавали вёдра с водой и плескали на горящее рядом строение. То был магазинчик, где вечером была ревизия, а недостачу задумали списать на студентов, будто бы и устроивших этот самый пожар… Вот такой был горячий приём!

Шифер трещал, и словно из жерла вулкана выбрасывались снопы искр в чёрные небеса. Полыхали крыша, бревенчатые стены, куча ящиков из‑под тушёнки, и даже кипела солёная вода с атлантической сельдью в бочках — свежий товар, привезённый для продажи. А рядом, как в жуткой декорации некоего спектакля, мерцал в отблесках пламени истерзанный храм… с берёзовой рощей на полуразрушенной крыше.

А уже в семь утра была та самая обещанная побудка. И вновь явившийся командир врубил на полную бобинный магнитофон с тогда популярной песенкой «Синий лён» в исполнении Ларисы Мондрус: «Гори, как пламя, синий лён! И если ты в меня влюблён… гори, как пламя, синий лён!» Слова были как послесловие к ночному пожару и эпиграф к предстоящему дню…

Далее были команда строиться на сцене и чёткий приказ: «Десять девочек — на лён! Десять мальчиков — на турнепс! А кто с камерой „Зенит“ — неделю пасти коров!» Потом помягче, по‑человечески: «Высланные из столицы „тунеядки“ приболели, сели на больничный… Надо барышень подменить — стадо за них пасти». Студент с «Зенитом» попросил уточнить: «Где коровник и куда стадо вести?» — на что получил исчерпывающий ответ: «Где, где … да на Юрмале!»

Взял висевшую на гвозде плётку и настежь отворил врата коровника. И началось приключение со стадом, которое, как оказалось, знало и время, и что ему делать, и куда идти. А двигались бурёнки всё кругами по лугу, порой недалече углубляясь в окружавший лесок. Мерно звякали колокольчики, что действовало как гипноз, вызывало тот самый… глубокий гипнотический сон.

И не передать, сколь жутким было то пробуждение: «Беда! Стадо пропало! Где же оно?» И сломя голову бежал, не разбирая дороги. В поисках жуткой пропажи ломился сквозь буреломы, перелетал мигом болотца, обследовал все лужайки в лесу. Куда подевалось огромное стадо? Как смогло улететь в никуда? Что делать? Как же теперь возвращаться?

В долгих поисках заплутал. Ходил по лесу кругами, как говорится, «бес попутал». Слышал то шорохи лесного ручья, то звуки грохочущего водопада. Но вот в низине меж бережков словно померещилась избушка на курьих ножках. Всё как положено — на сваях и даже поперёк течения воды. Гремела жёрновом мельница, а у выложенного камнями костра сидел… «снежный человек»! То был древний дед, обсыпанный мукою с головы до пят. А в фартуке у него копошились котята, так же, как он, сплошь усыпанные мукою.

Старик будто ждал моего появления и первым начал разговор: «…А-а-а, вот это кто в лесах пугает зверьё! Не таись, поведай, что же стряслось, что приключилось с тобой?»

Путано рассказал, что ищу «какую‑то Юрмалу, на которой должно пастись утерянное мною деревенское стадо…». Дед, которого звали Паисий, помешивая в костре угольки, будто сам с собой повёл разговор: «Эх, не знает никто поморской говори! „Юрмала“* — древнее поморское слово, которое значит заливной луг у реки. То‑то!» Потом продолжил по существу: «Да угомонись ты! Выбрось свою печаль! И стадо более не ищи, не надо. Бурёнки ход солнечного светила знают. Видать, вернулись сами в деревню, часов эдак пяток назад. Присаживайся к костру, попробуй‑ка жареных хариусов! Эта рыба грязную воду не любит!.. Ой как не любит!»

И всю‑то ночь просидел у костра, слушая рассказы старого мельника. Тот поведал, как царь Пётр Алексеевич в 1693‑м, следуя на семи лодках-дощаниках вниз по Двине, остановился именно в их старинном селе. Мол, в академиях наук есть даже царёво письмо в Москву к матушке Наталье Кирилловне, что сделал на пути к Архангельску остановку и крепко гуляет с Алексашкой на берегу Двины, но меру пороку этому знает… И тогда же от Паисия впервые узнал о земляке-каменотёсе Самсоне Суханове, бывшем в молодости бурлаком на Двине. Такие подробности о нём сообщил, словно сам был в той бурлацкой артели. Затем — о родившемся у него таланте каменотёса, украсившего колоннами весь Санкт-Петербург.

А когда уже забрезжил рассвет и пора было расставаться, Паисий маленько сказал о себе: «…Уж век на свете живу. Тружусь на мельнице и молюсь как в скиту. Кто знает тропку, тому молю зерно с Божией помощью и молитвой. Мельница от дедов досталась, да вот беда — некому её передать».

Случилось, что через полвека вновь побывал в тех самых краях. Та лесная речка совсем пересохла, а в буйной траве среди валунов сохранилась лишь пара брёвен от мельницы-скита. А на песчаном дне бывшей запруды лежал расколотый надвое жёрнов.

Тут подумал, что не может человек уйти, не оставив следа на земле. И вот чудо в природе произошло — в том самом месте на берегу пробился родник. Его хрустальный звон чистейшей воды и фрагменты старинного жёрнова и стали памятником мельнику Паисию.

* И. И. Мосеев «Поморская говоря», изд. «Белые альвы». 2005.