В Архангельске с поэтическим концертом выступил артист Сергей Пароходов

О Сергее Пароходове заговорили как о чтеце после того, как в соцсетях появилась видеозапись, на которой он читает стихотворение Татьяны Мориной «Помни, ты море». Проникновенный голос, точно подобранная интонация, понимание и поддержка в каждом слове действовали на многих женщин, словно бальзам на душу. Стихотворение моментально «завирусилось» и облетело «мамские» чаты. Но это была только маленькая верхушка айсберга. Оказалось, что Господин Литвинович открывает слушателям совершенно незнакомую страницу современной российской поэзии.

В Архангельске он представил поэтическую программу NOVA, состоящую из стихов поэтессы Марики Новы (Марии Кабановой. — Прим. ред.). Анонсируя выступление, артист пообещал зрителям терапевтический эффект от их прослушивания. Темы, звучащие в них, близки и понятны каждому: детство, взросление, влюблённость, разочарование, расставание…

Артисту быстро удалось установить взаимопонимание с залом: между короткими, но ёмкими стихами он шутил и делился своими смыслами и пониманием прочитанного. Публика мгновенно давала ответную реакцию: смеялась, аплодировала или же, наоборот, замирала в тишине. Сеанс «стихотерапии» длился два часа. За это время ни разу ни у кого из зрителей не зазвонил телефон.

Мы встретились с Сергеем на следующий день после концерта и поговорили о современной поэзии. Узнали, как томский биолог, занимавшийся исследованием ящериц, стал артистом и прославился на всю страну. Чего он боится больше: предать талант или забвения?..

Безвкусица или поэзия…

– Как вы открывали для себя современную поэзию?

– Я не знал ничего о современной русской поэзии кроме того, что существует Вера Николаевна Полозкова. Ещё очень юным ездил в поездах и слушал её в наушниках. Но я не отдавал себе отчёта, что это поэзия. Играла музыка, а она читала. Классно звучало. Но что это поэзия, не задумывался. Потом мне в «ВКонтакте» встретилось стихотворение Маши Кабановой, которое вызвало у меня такую бурю эмоций, что я расплакался. (Вся программа концерта была построена на её стихах. — Прим. ред.) Мне стало интересно. Прочитал другие её стихи и понял, что они все действуют таким образом: как‑то в тебя пробираются, всё понятно и знакомо. Это не возвышенное что‑то, а вот твоё. Начал читать, потом записал видео.

Сначала записывал классиков и Машу Кабанову. Машу и классиков. И всё. Потом люди начали присылать стихи. Теперь это огромный снежный ком. У меня есть почта, в которой более трёх тысяч неотвеченных и непросмотренных писем. Каждый божий день присылают стихи. Потом появились Артур Ктеянц, Георгий Аланский, Юля Мамочева. Для меня это глыбы современные. Я понял, что это просто океан…

– Кого можно считать поэтом, а кого — нет?

– Даже Юлька Мамочева, лауреат Бунинской премии, которая готовит девятую книгу к изданию, периодически меня спрашивает, почему я читаю помимо профессиональных поэтов стихи со странными рифмами, где порой сбивается ритм или вообще может не быть ритма. На её взгляд, безвкусицу. Наталья Захарцева, у которой я тоже читал много стихов, спросила меня: «Серёжа, почему ты читаешь много всякой ерунды?» Может, у меня и нет вкуса. Я ориентируюсь на то, что я чувствую. Порой мне близко то, что написано неправильным слогом. Многие поэты жалуются: стихотворение «Помни, ты море» — простое, в нём есть проблемы ритмические. Но оно словно укачивает замученных, уставших мам. Мне понятен механизм воздействия этого стихотворения на людей, потому что один воспитывал сына с трёх лет. Просто сатанел иногда, когда сидел дома и не мог никуда выйти! Может, в простых стихах домохозяек, рабочих людей, которые пишут, чтобы изжить свои проблемы, боль, есть стилистические огрехи. Но людям важен смысл. Я на концертах читаю стихотворение «Папа пишется с большой буквы П» Евгении Бурлюкиной. Это как раз тот случай, когда другие поэты говорят: а где глубина? А зал слушает и плачет.

По поводу того, кто поэт, а кто нет… Я видел неоднократно, как рождаются стихи у поэтов, как будто им что‑то сверху приходит. Встречался два года с девушкой-поэтом. Помню, как я записывал чьи‑то стихи, а она сидела и вязала. Вдруг она бросает вязание, бежит и запирается в ванной, а через два часа выходит со стихотворением. Артуру Ктеянцу приходит последняя строчка, и уже из неё выстраивается стихотворение. У Юли Мамочевой это на беременность похоже: она вынашивает, вынашивает и… рождается стихотворение! Гуляли с ней по Екатеринбургу, были рядом с церковью в том месте, где расстреляли царскую семью. Она там «услышала» какое‑то пение. Мы уже устали её ждать. Она ходила, мучилась, мучилась, потом родился стих. Такое облегчение.

Я пытался писать даже в зрелом возрасте. Понимаю, что я вообще не поэт. Мне хотелось прочитать стихотворение на какую‑то тему, а я не мог ничего найти. Думаю, попробую сам. Начинается рифмование, «переставление» слов. Такая синтетика получается. Даже если что‑то создаётся, то понимаю, что я это из кубиков собрал. Это не талант, не вдохновение, а какой‑то механический труд. Не по‑настоящему.

Стремился в Архангельск

– На концерте вы сказали, что если читаете программу NOVA, то обязательно всё пойдёт не так, как планировалось. Сейчас тоже всё пошло не так?

– Всё шло не так до самого концерта. Концерт прошёл прекрасно, люди замечательно приняли. Реакция была изумительная. Но до этого всё шло кувырком: какое‑то нервное напряжение, мы с кем‑то ругались. Пошёл утром гулять. Люди неулыбчивые, не смог позавтракать. Нигде со мной не здоровались, куда бы я ни заходил. Кроме как в такси. Странно.

– Это утренний Архангельск…

– Тур только начался, а я уже мысленно стремился в Архангельск. Мне очень сюда хотелось. На меня подписана одна женщина из Северодвинска — Светлана. И как только я анонсировал концерт, она всё время спрашивала: «А когда Архангельск?» У меня сложилось впечатление, что она половину Северодвинска привезла на мой концерт. Приятно было ответить, что наконец‑то я приеду в Архангельск. Видел, что люди активно покупают билеты, всё это создавало положительное впечатление. Ждал этой программы, потому что в других городах читал «Ты море, мама».

– Вы от неё устали?

– Не устал. Она построена вокруг одного стихотворения, но постепенно в программе появилось много тяжёлых стихов про аборт, домашнее насилие, детскую смертность. Я не понимал, почему они ко мне приходят. У меня очень много биографических пробелов. Постепенно, читая эти стихи, я начал вспоминать какие‑то жуткие моменты из детства. Мне стало понятно многое про мою собственную маму. Чем больше я читаю эту программу, тем больше вспоминаю. После этого звоню маме и говорю: «Так, давай поговорим. Я вспомнил вот это и это…» Это единственный концерт, на котором моя мама не была. Она сейчас переехала в Анапу, и, когда я там выступал, она не пришла. Думаю, что это инстинкт самосохранения. Ей просто страшно говорить о некоторых моментах, потому что мой младший брат достался ей очень тяжело… Её заставляли писать отказную, думали, что он не выживет. Она боролась за его жизнь долго. Есть стихи про это. Не представляю, как бы она слушала… Это процесс, который ещё прорабатывается.

– Какая у неё была реакция на «Помни, ты море»?

– Никакой реакции не было. На её биографию это стихотворение бы не легло. В программе есть гораздо более страшные стихи, которые практически дословно ложатся на её историю.

Слёзы от острого чувства красоты…

– Вы каждый концерт ведёте на такой высокой ноте, обнажая душу перед зрителем. Где вы черпаете ресурсы, чтобы проживать эти эмоции снова и снова?

– Это не только на концерте проживаешь. Когда читаешь стихи, то постоянно на этом нерве существуешь. Выгорание сильное. Уже не помню город, в котором выступал. Температура поднялась высокая. Тяжело было. Пришёл в номер и расплакался. Не выдержал и написал в телеграмме, что выгорел. Ко мне сразу толпа народа пришла, ночью приехали странные психологи. Мне нужно было, чтобы кто‑то со мной рядом находился, говорил со мной, чтобы меня отпустило. Ужас. Эмоциональное перенапряжение. Такое бывает редко. Много сопутствующих факторов друг на друга накладывается. Стихи сами по себе терапевтичны. Думаю, что со мной постоянно происходит терапевтическая работа. Получается круговорот. Читаешь. Это и лечит, и выводит на новый эмоциональный уровень, успокаивает. То, что я делаю с людьми на концертах, то же самое происходит и со мной. Я не могу жить, не эмоционируя.

– Что у вас может вызвать слёзы?

– Был удивительный момент. В прошлом году мы поехали с сыном в Сочи и взяли с собой моего лучшего друга. Он вытаскивал меня из развода, практически кормил, приносил еду. Мне хотелось отблагодарить его, что‑то для него сделать. Когда у меня появилась возможность свозить его в отпуск, мы поехали втроём. Совершенно чудесно провели вместе три дня. Пили вино, ели мидии, любовались морем. А он такой человек, который никогда ничего хорошего тебе не скажет. Он человек дела. Он не говорит, но делает. Ироничный, саркастический. Дождаться каких‑то слов от него невозможно! И свои чувства тоже нужно вуалировать. Нельзя ему сказать: «Как я тебя люблю! Спасибо, что ты для меня так много делаешь!» Нет. В последний день мы сидели на пляже, и я отворачивался, чтобы поплакать. Над нами низко летали самолёты. Я чувствовал счастье и грусть, так как друг улетал, а мы ещё на два дня оставались. Когда он ушёл, я уже не смог сдерживаться — можно плакать. Ребёнок у меня спрашивает: «Папа, почему ты плачешь?» Я начал объяснять, что я чувствую. Это не значит, что у меня горе. Что это нормально — плакать. Стал показывать ему, как солнце светит через листву и у него голова становится золотой. Он тоже рыжий. И от этого я тоже плачу. Была осень, и безумно красиво вокруг. У нас дома снег лежал, мы из зимы приехали в золотую осень. Где‑то жёлтая листва, а где‑то всё зелёное. Волшебно. И я ему всё это объясняю. Люди идут навстречу, и видно, что для них это дичь. Идёт сорокалетний мужик с ребёнком и плачет. Но сын вроде всё понял.

Страх предать талант

– Вы занимались изучением ящериц и даже готовились к защите диссертации. Но вдруг всё бросили. Что пошло не так?

– У меня всё хорошо шло: были публикации в иностранных изданиях, я преподавал в Томском государственном университете. Изучал два вида ящериц, которые живут у нас в Томской области. Нужно было понять, почему они делят друг с другом территорию и пищу. Почему у них не возникает борьбы за ресурс? Вот это я должен был выяснить. Мне нужна была формула, как рассчитывать перекрывание экологических ниш. Математически нужно выразить, а я в математике ноль. И я эту формулу выдумал, и почему‑то все её приняли. Это пошло в диссертацию, но я не стал её защищать. Во-первых, я понял, что это бред сивой кобылы в лунную ночь. Во-вторых, у меня спрашивали: в чём актуальность научной работы? А её нет. Я изучал то, что уже изучил учёный из Швеции, с которым мы потом познакомились на научном конгрессе. Зачем делать то, что не имеет никакого смысла? И я ушёл. «Заболел» фотографией. Позже начал записывать стихи на YouTube. Отклика практически не было. Тогда людям больше нравилось, как я пишу истории из жизни. Даже в томской газете один раз опубликовали мои короткие заметочки. Это к вопросу о наблюдении за людьми. Когда чем‑то долго занимаешься, тренируется какая‑то мышца в мозге. Хотя я биолог и знаю, что там никаких мышц нет. Но что‑то тренируется. Я записывал ситуации, которые видел на улице, в автобусе. Например, как дедушка на остановке дарил всем женщинам белые розы. Едешь в автобусе, слушаешь женщину, которая рассказывает о том, как она маме подарила искусственный цветок. А у мамы деменция, и она заботится о нём, поливает его, не понимая, что он искусственный. Ей кажется, что цветок то расцветает, то чахнет. Я всё это записывал. Как‑то раз поздно вечером иду домой и вижу: под дождём во дворе пьяная девушка сидит под детским грибком и кричит: «Я просто хотела любви!» (Смеётся. — Прим. ред.) Или бабушка жалуется своей соседке, что пошла в магазин за клубникой, но увидела панамку. Купила панамку, а на клубнику не хватило. Людям нравились эти короткие и ёмкие истории, они действовали очень эмоционально. Многие подписывались на меня в LiveJournal (платформа для ведения блогов. — Прим. ред.). А потом стал записывать видео со стихами… Моей писанины становилось всё меньше, а стихов всё больше.

– Литература проходит через жёсткое сито: далеко не все имена тех, кто писал и публиковался сто лет назад, дошли до нас. Кто из современных авторов, на ваш взгляд, останется актуальным для читателя?

– Здесь никак не угадаешь. Время только расставит всё на свои места. Не берусь судить. Тем более у меня вкуса нет! (Смеётся. — Прим. ред.)

– Поэты боятся забвения, а чего боитесь вы?

– Сложный вопрос. У меня всё время есть страх… Я с детства мечтал о Нобелевской премии в области литературы. Всегда считал, что напишу что‑то великое, и даже участвовал в прозаическом конкурсе «Дебют». Отправлял свои короткие рассказы: деревенскую и городскую прозу. В тот год тема выстрелила, и все про это писали. Когда называли людей, которые прошли в шорт-лист, я думал: «Боже! Я? Это же про меня!» Но меня там не было. Боюсь, что я переключился (на исполнение чужих стихов. — Прим. ред.), а сам ничего не пишу. Вот этот страх, что Бог даёт тебе талант, и если его не используешь, то Бог его забирает. И что может быть даже наказание за это! Ведь я могу писать своё… То, что я читаю чужое — это, можно сказать, я паразитирую на чужом таланте. Чужие тексты, чужие буквы, чужие слова и смыслы, которые я присваиваю. Меня это коробит. Мне страшно, что есть моё, и я это похоронил и схватился за то, что было проще и получается. Есть дорога, которая гораздо труднее, чем эта. Два или три раза я читал концерт со своими историями. Мне страшно, что в этом плане я не реализуюсь, профукаю. Вот это мой самый жуткий страх. У меня где‑то на заднем фоне пульсирует мысль: «Помни, ты тоже мог писать…»

– Можно же не в прошедшем времени. Не мог, а могу…

– Сейчас у меня даже времени нет, нужны уединение и концентрация.

– То есть нужно отказаться от концертов?

– Тогда перестанешь зарабатывать. Думаешь, ну будешь писать, станешь посредственным писателем и начнёшь бояться вот этого забвения! (Сергей грустно смеётся. — Прим. ред.)