Юрий Галкин: «Волшебник русского слова, а сахарку к чаю нет»
В Архангельском Литературном музее вышла книга «На кругах земных и небесных», посвящённая творчеству Бориса Шергина. Её автор — Юрий Галкин, писатель, литературный критик, историк и публицист.
Жизнь и творчество самого Юрия Фёдоровича Галкина связаны с Архангельской областью. Он родился в селе Харитоново Котласского района, одно время работал в областной молодёжной газете «Северный комсомолец», автор рассказов и повестей.
А ещё Юрий Галкин на протяжении длительного времени общался с Борисом Шергиным.
Сегодня мы говорим с Юрием Фёдоровичем о новой книге и о Борисе Шергине, который многими современниками воспринимается уже фигурой далёкой, исторической.
– Юрий Фёдорович, знаю, что у вас давние и добрые отношения с Архангельским Литературным музеем и его директором Борисом Михайловичем Егоровым. Видимо, поэтому именно здесь и вышла ваша книга?
– Лет шесть назад я рассказал о замысле этой книги Борису Михайловичу, он очень ухватился за идею издать её. И звонил мне буквально через день, напоминая об этом. Можно сказать, что книга вышла благодаря его настойчивости. Мне также очень помогло то, что он расшифровал и издал дневники Бориса Шергина 1941 года. Передал их ему я, а он проделал очень большую работу, чтобы неизвестные записи Бориса Викторовича Шергина стали всеобщим достоянием.
– А другие издательства не вступали в конкуренцию с нашим за право издать эту книгу?
– Что вы! Сейчас издательства предпочитают броские сюжеты, особенно востребованы скандальные повороты в судьбах известных людей. У меня ничего такого нет.
– Но у вас есть собственные впечатления от общения с Борисом Шергиным, а также осмысление его личности и его творчества. А сейчас это дорогого стоит. Вы сами какому читателю адресовали свою книгу?
– Любому, который её прочитает, кому она будет интересна. Вот вы прочитали — уже хорошо. Ещё кто‑то прочитает — буду рад. У меня никакой погони за количеством читателей нет, важно, чтобы её нашёл тот, кому она будет нужна. А ещё я рад, что книга, пусть и небольшим тиражом, вышла именно в Архангельске. При её подготовке я прочитал много различного материала, который связан с Севером, его историей, духовностью и словесностью.
– В начале книги в главе «Не от мира нашего» вы рассказываете о гостях, которые приходят к Борису Шергину. О том, как их удивляет длинный коридор коммунальной квартиры — ведь кажется, что такие квартиры давно ушли в прошлое. Один из гостей — родом с Пинеги, тоже писатель. В нём угадывается Фёдор Абрамов. Но вы его не называете. Почему?
– Действительно, в 1972 году Фёдор Абрамов попросил меня повести его в гости к Борису Викторовичу. Фёдора Александровича живо интересовало творчество Бориса Шергина, ведь он тонко чувствовал слово, а таким самобытным поморским словом владел Шергин. Также Абрамов знал о встречах Бориса Викторовича Шергина с Марией Кривополеновой, пинежской сказительницей. А к ней, как известно, у Абрамова отношение особое. Но разговора, на который рассчитывал Фёдор Александрович, не получилось. И дело не в нём, а в том, что Борис Викторович тогда уже не проявлял интереса к творчеству своих гостей и литературной жизни в целом, а также к тому, что происходит в Союзе писателей, членом которого он был с 1934 года. И в этом эпизоде мне важно было показать тогдашнее состояние Бориса Шергина — он был уже не от мира нашего. А в общении с кем оно проявилось, не так уж важно. Просто разговор с Абрамовым получился показательным, но я не был уверен, что передаю его точно до слова. А когда речь идёт об исторических личностях, точность важна. Поэтому можно считать, что этот безымянный писатель — сборный образ.
– А когда вы описываете скромные похороны Бориса Шергина, Фёдора Абрамова, участвовавшего в них, уже называете…
– Там я отвечаю за каждое слово, там всё задокументировано.
– Как вы пишете в книге, никто из Союза писателей тогда не пришёл, чтобы проводить в последний путь старейшего члена этой творческой организации. И роль официального лица вынужден был взять на себя Фёдор Александрович.
– Да, он тоже был удивлён и возмущён тем, что Союз писателей никак не откликнулся на уход из жизни человека, которого при жизни называли волшебником русского слова. Фёдор Александрович нашёл точные слова для прощания, но и ему самому надо было торопиться на встречу в ЦК партии, которую невозможно было перенести. И его уже ждала машина. Фёдор Александрович был смущён этим обстоятельством, растерян, очень огорчался, что не мог поехать на кладбище. И всё же в последний путь он своего земляка проводил.
– Юрий Фёдорович, а как к вам попали дневники Бориса Шергина? Уже после его ухода?
– Через несколько дней после похорон я пришёл в квартиру, в которой жил Борис Викторович. А жил он вместе с племянником Михаилом Андреевичем Барыкиным. Заговорили с ним о том, что хорошо было бы что‑то опубликовать в журнале в память о Борисе Викторовиче. Но что? Михаил Андреевич сказал, что дядя в последнее время ничего не диктовал, новых записей нет. Но, может быть, остались какие‑то записи, которые не пошли в печать в своё время? И тогда Михаил Андреевич отодвинул стол, вытащил из‑под кровати, где обычно сидел и лежал Борис Викторович, большой изношенный фибровый чемодан. Он был полон пожелтевших бумаг разного размера, сшитых самодельно. Сразу было не разобрать, что это за записи, сделанные непривычным почерком, где слова с титлами. Эти записи были похожи на дневниковые. Михаил Андреевич предложил мне взять их домой и разобрать.
Но сделать это было не так просто — постоянно приходилось обращаться к справочной литературе, о чём‑то догадываться самому. Но эта работа очень увлекла меня. Я не замечал ни усталости, ни времени.
– В книге вы показываете, как менялось отношение власти к писателям, творчество которых основывалось на подлинной народности. Рассказываете о том, как сам Борис Викторович говорит, что вот, дескать, он волшебник русского слова, а сахарку к чаю нет. Потом приходило другое, более благоприятное время. А на какой стадии в этом отношении мы находимся сейчас?
– Да ни на какой!
– То есть вы считаете, что общество сегодня не воспримет вот эту подлинную народность, которая характерна для творчества Бориса Шергина?
– Всё будет зависеть от того, какую позицию займёт власть. Так уж сложилось, что общество воспримет то, что ему скажет власть. Скажет, что это хорошо, оно подхватит, да, хорошо! Тогда, может, и воспримет.
– Вроде как это власть должна прислушиваться к настроению общества, учитывать его, когда принимает то или иное решение…
– Общество в большинстве своём сейчас инертно, вот поэтому так важна позиция власти. Было бы очень хорошо, чтобы она заняла именно такую позицию, чтобы оказалось востребованным живое поморское слово, а его Борис Шергин берёг, невзирая ни на какие времена. Его мощная личность могла противостоять любому давлению. Об этом как раз и идёт речь в книге.
– Ради справедливости скажем, что творчество Бориса Шергина на его малой родине, то есть в Архангельске, знают — здесь выходят книги, появляются спектакли по его произведениям, серьёзные учёные занимаются изучением его наследия.
– Да, я это знаю. В Архангельске исследованием творчества Бориса Шергина глубоко занимается Елена Галимова, есть интересные работы и у Елены Кузьминой. Безусловно, это очень важно, что на родине Бориса Шергина такое отношение к его творчеству.
– А кто‑нибудь написал о его обыденной жизни?
– Мне кажется, что лучше всего это сделал архангельский фотограф Адольф Афонин. Думаю, что у него это получилось потому, что он просто пришёл к Борису Шергину сделать его снимок — он о нём не думал как о небожителе и волшебнике слова. Я люблю перечитывать небольшую книгу Афонина, знаю, что её можно найти в Архангельской областной библиотеке имени Добролюбова. И, конечно, лучше всего читать и перечитывать произведения самого Шергина.
– Значит, вы всё же верите, что слово Бориса Шергина найдёт своего читателя и в нашей повседневности?
– А как же! Чем‑то спасаться надо…
Приглашение к радости
Отрывок из книги Юрия Галкина «На кругах земных и небесных»
…Должно быть, и сам Шергин хорошо понимал, что его бытовые обстоятельства и его материальная несостоятельность могли вызывать у людей преуспевающих только сочувствие, только сожалительное чувство. Иногда это сочувствие достаточных людей, приходивших к Шергину послушать сказки, заслоняло даже предположение о том, что в этом беспомощном старом сказочнике может скрываться человек другой — внутренний, со своей тайной, что сама литературная работа понимается им как исполнение сыновнего долга. Это работа внутреннего человека не от мира сего. И душа его «сладко и благодарственно поёт», отзываясь на красоту Божьего мира, тогда как видимый, внешний, плотский человек изнемогал.
Приходящие к Шергину гости бросали мимолётный взгляд на фотографию на стене: улыбающаяся в детской радости бабушка Кривополенова словно на крыльях своего счастья от исполненного долга возносится над временем, и рядом её ученик и наследник в северном словотворчестве, только вступивший на своё творческое поприще, — странно грустный юноша, словно бы предчувствующий, каково будет это поприще в новом времени.
«Сторонние добрые люди, наверное, думают, что житьё-бытьё моё — болезни, печали да воздыхания…»
Так оно и было, так и думали… Да и грустный юноша, глядящий из глубины времени, не опровергал этого впечатления, едва скрываемого гостями, приходившими посмотреть да послушать волшебника русского слова. Переступить через своё первое впечатление посторонние люди, жители мира сего, не могли и не пытались. Так что делиться своими переживаниями оставалось только с тетрадками, они всегда были под рукой…
«Идёшь по улице: люди смеются, разговаривают, припевают. А я на той же Земле живу, а будто и не человек. «Хотел бы весело хоть раз взглянуть на Божий мир».
И понимает, что этот мир — «Мир родимой Северной Руси, который чувствовал, о котором думал, — за него и маюсь».
Внутренняя творческая маята о пережитой в детстве и юности радости открывалась только близкому по духу и творчеству человеку. Несомненно, что её‑то и заметил проницательный взгляд художника Ефимова, время от времени приходившего проведать Шергина в его убогом жилище в Сверчковом переулке. Только эта радость, а она ясно и победно слышалась в голосе древней страны беломорских мореходов, могла противостоять мусору убогой жизни…
Духовное состояние, в котором пребывал Шергин, было для него естественным, в каком бы богоборческом ажиотаже ни была советская действительность. И это состояние не могло быть сформулировано такими романтическими терминами, как сопротивление, твердыня, крепость. И только теперь, по дневникам, по прошествии долгих лет, стало видно, что тайное подвижничество Шергина состояло в неустанном, без оглядки, стяжании творческой радости. Как бы он себя ни упрекал в том, что всё это, мол, детство и даже младенчество, что пора бы ему заняться чем‑то другим, за что деньги платят, но первоначальная, впервые пережитая радость о красоте, радость творческой сопричастности художественному образу северной родины, созданной трудами поморских отцов, владела его душой неотступно.
Можно думать, что в утешении и отраде и состояла его неустанная работа по овеществлению поморского словотворчества в её подлинно народном художественном и духовном состоянии. Когда придут более благоприятные времена, эти рассказы и составят все его книги.
