12.09.2019 09:13

Фёдор Абрамов и Печора

Фёдор Абрамов и Александр Михайлов возле обелиска в Тельвиске
Автограф Фёдора Абрамова
Заядлые спорщики Фёдор Абрамов и Александр Михайлов
Лариса Толкачёва и Фёдор Абрамов

«Правда Севера» в номере от 12 июня рассказывала о пребывании Фёдора Абрамова в Пустозерске. Но это был только один день из его недельной поездки на Печору. Сегодня – продолжение темы

Поначалу…

Потомок новгородских ушкуйников, Фёдор Абрамов знал, что дерзкие предки его далеко на Север ходили – за Мезень и Печору, к самоедам и даже в Югру. А он дальше Пинеги своей и не шагивал, хотя мечтал о Пустозерске, где когда‑то в земляном срубе томился непокорный протопоп Аввакум и «Житие» своё написал. За великие «на царский дом хулы» казнили его на костре. Но рукописи не горят… Через два века их обнаружили, открылось имя писателя русского – как не побывать там?! А тут ещё и друг его Александр Михайлов из года в год манил к себе на родину – Печору показать. Однажды уж совсем собрались, билеты купили… Да дурной случай помешал – заболел Абрамов, в больницу попал, какое уж тут Заполярье, быть бы живу.

Но от мечты не отступил. И в августе 1981‑го всё сошлось: он из Верколы, Михайлов из Москвы в Архангельск прибыли. Взяли билеты и через полтора часа лёта увидели внизу светлую ленту реки, много озёр, забуревшую к осени тундру… Посадка – и вот он, долгожданный Нарьян-Мар…

Но поначалу мало что нравилось писателю Фёдору Абрамову:

«Никакой не город. Посёлок. На редкость хаотичный, в основном из деревянных бараков, и страшно пыльный – пески. Гостиница – сарай. Двери в комнате символические, всё слышно… Прошёлся по центральной улице города. Убожество, неустроенность. Кое-где скрюченные с мелкими листиками берёзы и ивняк – этот растёт хорошо… После обеда поехали в Кую, родную деревню Михайловых. И вот Печора, к которой я столько лет рвался.

Могучая река. И дикая. Две-три стаи белых чаек, и больше никого из живности. На казанке, вооружённой «Вихрем», быстро отмахали тридцать вёрст вниз по реке. И вот Куя. Очень невзрачная деревушка. Дома – лачуги (вот уж не ожидал, наши пинежские дома – дворцы). Кладбище огорожено, но полное запустение… Записываю свои впечатления и с ужасом думаю, что жить в этом Нарьян-Маре ещё целую неделю… Дай бог выдержать».

Фронтовики

Весть о том, что в Нарьян-Маре писатель Абрамов с Михайловым, взволновала меня. Незадолго до этого мы всей семьёй прочли тетралогию о Пряслиных, завершённую романом «Дом». Живой болью отозвались в наших душах судьбы Анфисы и Лукашина, Лизы и её братьев-близнецов, неприкаянного Егорши и вечного труженика Михаила, строителя жизни, которая часто наказывает невиновных и награждает непричастных…

И захотелось увидеть человека, создавшего эти живые образы, и поговорить с ним. Только где его найти?.. Стоп! Он приехал с Михайловым, уроженцем этих мест, значит, брат его Юрий, с которым мы давно знакомы, должен всё знать, и я сразу позвонил ему.

– Дак приходи сейчас! – решительно предложил он. – Я их как раз поджидаю. Лодка налажена – в Тельвиску к сестре поедем. Банька там специально натоплена… Приходи давай!..

Я пришёл, когда именитых гостей ещё не было. Юрий поджидал на крыльце и скоро заметил их. Пересекая обширный пустырь, нещадно исполосованный автомашинами, к дому неторопливо приближались двое. Один – лёгкий, стройный, в светлой кепке и джинсовом костюме; другой – сутулый, руки в карманы брюк, в чёрной кожаной куртке и тёплой кепке, из‑под которой выбивалась на лоб чёрная прядь, – вышагивал рядом. Они говорили громко, до нас доносились отдельные слова и целые фразы, видимо, давно вспыхнувшего спора. Речь шла об Александре Блоке…

– И наконец‑то нашёлся человек, указавший ему на святотатство! – говорила чёрная куртка джинсовому костюму. – Это надо же! Назвать Русь женой! Да люди веками Русь матушкой называли, в землю ей кланялись, а он – жена, люба, которую в постель кладут, с которой спят! Ну кто ещё осмелился на такую мерзопакость?..

В словах клокотала такая ярость, что я сразу понял: это Фёдор Абрамов.

– Ну у вас, наверное, другого разговора и не бывает! – весело заговорил Юрий. – Мы тут ждём – пождем, думаем, где, куда пропали, а они…

– Мой брат, – сказал Михайлов Абрамову.

– А это Виктор Толкачев – журналист, знаток Севера и Аввакума, – представил меня Юрий.

Абрамов, явно досадуя, что прерван интересный для него спор, при слове «Аввакум» хмуро глянул на меня чёрными глазами из‑под чёрной пряди и протянул руку. А я сказал:

– Ваш рассказ «Из колена Аввакумова» поразил меня.

– Вот видишь! – встрепенулся Абрамов, обращаясь к Михайлову. – А ты, великий критик, не читал!..

– Но ты же не изволишь присылать мне свои сочинения, – парировал Михайлов подчёркнуто иронично.

– Ладно, – примирительно махнул рукой Абрамов. – Вернусь, вышлю тебе всё, что накопилось… Так едем, что ли?

Сборы были скорыми.

Капитолина Александровна, мама Михайлова, маленькая ладная старушка, светясь лучистыми глазами, снабдив сыновей и гостя бельём, банными полотенцами, сказала: «Ну, с Богом!»

И все двинулись к берегу, где ожидала нас «налаженная» моторка. Я молча шёл рядом. А погасший, было, спор о Блоке вспыхнул с новой силой…

– А это его воспевание резни в поэме «Двенадцать»! Да он же сумасшедшим был! – ярился Абрамов.

– Но благодаря этой «резне», под которой ты разумеешь гражданскую войну, в литературе появились многие… Ты бы вот дальше Пинеги своей и не сунулся. Да и я бы из своей печорской деревеньки далеко не ушёл, – спокойно и убедительно отвечал Михайлов.

– Ничего подобного! – запальчиво перебил его Абрамов. – Вышел бы, дошёл бы! Талант всегда прокладывает себе дорогу. Возьми Клюева, Чапыгина, Есенина!.. Ломоносов – мужик, а ведь тоже дошёл!..

– Ну, во‑первых, Ломоносов – из культурного поморского слоя. А во‑вторых, против чего вы, товарищ Абрамов, выступаете? Против революции и гражданской войны? – иронично гасил разгоревшийся спор Михайлов.

– Я против всех братоубийственных войн! Это всегда – самоуничтожение. Ни одна культурная страна в ХХ веке не могла себе позволить этого!..

– А Россия? – подбросил всё‑таки Михайлов «полешко» в огонь спора.

– Значит, Россия не была такой страной! – не сдавался Абрамов и, помолчав, снова ринулся в драку. – Ну а что, разве Гражданская война не уничтожала интеллигенцию, не разрушала культуру? Разве в литературу не хлынул поток бездарностей и хлама, от которого мы до сих пор отплёвываемся?..

– Ну-у, Федя, – примирительно протянул Михайлов, – так уж никого и не осталось? Вот Жаров, например…

– Жаров, он хоть «Гармонь» написал. Я говорю о сегодняшних «великих» поэтах и писателях, пасущих секретариат. Кто там?.. Великие приобретатели дач, привилегий и других благ!

Молчавший всё время Юрий захохотал:

– Этак, слушая вас, мы и литературу перестанем читать!

– И не надо такую читать! – рубанул Абрамов.

Мы уже подошли к берегу. Юрий, обутый в сапоги-бродни, шагнул в воду, подтянул лодку и, когда все перебрались через борт, оттолкнулся от берега. «Вихрь» завёлся быстро, и скоро мы мчались, вспарывая воды Городецкого Шара – полноводной печорской протоки, бегущей от самого Городка – Пустозерска. Справа на пологом возвышении берега чернели избы деревеньки Екуша.

– Невзрачные, невзрачные у вас деревни, – заметил Абрамов, вспомнив, наверное, свою Пинегу, свою Верколу, где не избы – хоромы, увенчанные конями и птицами…

– Посмотри ещё Тельвиску! – кричал Михайлов.

И скоро мы были в Тельвиске.

Гостей ждали. Хозяйка Ия Алексеевна, сестра Михайлова, хлопотала у печи и колдовала над столом. Хозяин, Николай Владимирович Сумароков, темноволосый, смуглый и кряжистый мужик с лицом, изрытым оспой, молча улыбался, усаживал гостей и подавал стулья левой рукой. Знаменитый на Печоре рыбак и председатель колхоза, он вынужден был оставить работу, когда после перенесённого инсульта правая рука стала сохнуть… Но любительскую рыбалку он не бросал и хоть одной рукой, но семью свою и белой, и красной рыбкой баловал. А как иначе? На Печоре веками рыбой жили и сейчас живут…

Он сразу привлёк внимание Абрамова. Пошёл разговор о Севере и Печоре, о рыбе и ягодах, о травах «сейгод» и промыслах:

– Я ведь на собачках промышляю. Сетку поставить ли, силья на куроптей или капканы на песца. Однажды они мне жизнь спасли. Приступ случился, сознание потерял. Собачки постояли-постояли, развернулись и по следу домой пришли… А то замёрз бы, ёжь твою беть! – ввернул солёную рыбацкую присказку Сумароков и предложил идти париться.

Натопленная и выстоенная банька обдала сухим жаром. Абрамов сразу полез на полок. Михайлов «поддавал», плеща на раскалённую каменку кипяток, и охаживал его свежим берёзовым веником…

– Сладкая баня! Сла-адкая. А ну, ещё поддай! – кричал Абрамов.

Блаженно-распаренными возвращались мы в избу.

И сладость баньки продолжали рюмки столичной, обжигающей холодом, сёмга свежесоленая, уха из «утренних» сигов, рыбники, морошка, чай…

– А кто завтра Пустозерск показывать будет? – спросил Абрамов.

После чая все прошлись по деревне. И снова с неуёмным любопытством Фёдор Александрович всматривался в деревенские постройки и находил, что избы печорские проигрывают, уступают пинежским по «всем показателям»:

– Стать не та, красоты нету. У нас ведь и высота, и конёк, и подзор с полотенцами резными…

Только когда Михайлов подвёл его к старым, в прошлом веке ещё рубленым домам «в два жила», обшитым поседевшими от времени плахами – хоромам с глазастыми окошками, вышкой, поветью, Абрамов потеплел:

– Были, были на Печоре мужики, умевшие избы ставить!

И ещё он долго с Михайловым рассматривал неуклюжий и трогательный обелиск с фамилиями сельчан, сложивших головы свои далеко от Печоры на той страшной войне. Оба были участниками её и тоже могли не вернуться. Они молча вчитывались в длинный поминальный список, и Абрамов обронил:

– Великие счастливцы мы с тобой – живём вот.

«Наполеон» и морошка со сметаной

Назавтра, несмотря на обложной дождь и штормовой ветер, Абрамов настоял на поездке в Пустозерск. Две лодки с тентами и подвесными «Вихрями» долго резали воды Городецкого Шара… На первой мы с Михайловым и его брат Юрий на руле; на второй – инструктор окружкома Вениамин Шамов, а пассажиры – Фёдор Абрамов и Лариса Толкачёва.

Это был самый трудный, но переполненный впечатлениями день. В Городке все вымокли до нитки, замёрзли; и только Абрамов был счастлив – энергичен, весел, радостен: он побывал в гостях у Аввакума! И очень порадовал его гостеприимный дом Хайминых в Устье!..

Вернулись мы в Нарьян-Мар к вечеру на одной лодке, у второй заглох мотор, и Михайлов с братом отстали для ремонта. А Веня Шамов высадил нас совсем недалеко от нашего дома. И я пригласил Абрамова зайти к нам.

– От Аввакума – к Толкачевым? – иронично ответил он и улыбнулся.

Быстро вскипел чайник, и жена угостила гостя «Наполеоном» (испекла ко дню моего рождения) и удивившей его морошкой со сметаной…

Но пусть об этом гостеванье расскажут сам Абрамов и Людмила Владимировна Крутикова, опубликовавшая его записные книжки:

«Больше всего восхитила семья Толкачевых… Оба не коренные северяне, но влюблённые в Север, а главное – люди увлечённые, одухотворённые, излучающие свет… За три дня – это самое яркое впечатление. И вообще, благодаря Ларисе Борисовне я помягчал в отношении Нарьян-Мара. Возвращался вечером домой и вдруг поймал себя на том, что с интересом всматриваюсь в центральную улицу, по которой уже не раз прошёлся… Сама Лариса Борисовна – чудо. Очень самобытная женщина. Умница. Училась на историческом факультете. Оставляли в аспирантуре, но вместе с мужем поехала на Север. Два года жили на Колгуеве. Всего пять человек на станции, и не знали, что такое скука. А потом переехали в Нарьян-Мар. Муж работал корреспондентом «Правды Севера», а жена – директором краеведческого музея. Очень любила свою работу. Но вдруг ушла и стала домашней хозяйкой.

– Почему? – спрашиваю.

– Чтобы воспитывать детей.

– За что вы полюбили Север?

– Здесь отношения между людьми другие.

– В чём смысл жизни?

– В семье.

– Как вы поехали из Москвы на Север?

– Было бы за кем.

Удивительная женщина. Рыжая. Не очень красива. Но личность. И личность богатая. А улыбка – солнце…»

Светлой летней ночью я провожал Абрамова до гостиницы. Шли по улицам посвежевшего, умытого дождём города, и Абрамов говорил:

– Писатель – это боль. Писателем становятся в любом возрасте, когда придёт Слово. Один начинает очень рано, лучшую книгу свою пишет в двадцать, в двадцать пять лет, а другой – в семьдесят пять. Каждый настоящий писатель – это особая, ни на кого не похожая судьба…

Размышляя, он всё вокруг замечал, и даже то, что среди ивняка на центральной улице тянутся вверх то лиственница, то берёзка, то рябина и черёмуха – «как на Пинеге».

Прощальная встреча

Наутро я уговорил Абрамова и Михайлова встретиться с местными журналистами. Кабинет редактора газеты был забит – пришли и работницы типографии, библиотеки, учителя. Абрамова не было. Его задерживал интересный разговор с коренным пустозером Александром Спирихиным – внуком пустозерского волостного писаря, могила которого, увенчанная памятником ещё в 1913‑м, сохранилась до сих пор…

Но их ждали, и они пришли.

Абрамов был хмур. Наверное, был раздосадован, что вынудили покинуть колоритного собеседника для какой‑то там встречи. И потому начал тихо и нехотя, будто по обязанности:

– Мне и говорить‑то нечего… Мы собирались нынче лететь в тундру. Это тоже моя давняя мечта. Я, пожалуй, на Севере не знаю только тундру… Нет, много не знаю! Оленей, например, оленеводов. Ягель – это беломошник, по‑пинежски, кажется… Но, к сожалению, нелётная погода. Александр Михайлов сказал, что я уже начальник. Люди, мало сведущие в литературе, придают этому значение. На самом деле, все должности в литературе не стоят выеденного яйца. Секретарь, редактор и так далее – ну что это значит? Сегодня ты секретарь, завтра ты редактор и член правления. Послезавтра – ничего нету. Единственное, что заслуживает внимания в литературе – это то, что написал человек. Написал хорошую книгу – это да! Написал плохую – вознеси себя хоть секретарём, навесь на себя хоть десять звёзд – это ничего не меняет!.. Я северянин. Север вроде знаю, хотя мне кажется, по мере того как возрастают мои годы, я знаю его меньше. Это, вероятно, всегда так… Трагедия мыслящих людей в том, что к концу жизни многие из них не знают, зачем жили. Что‑то трагическое есть в этом. Вся история духовной культуры – это попытка объяснить, найти смысл жизни. Каждая эпоха, каждое поколение ставят цель, создают идеал, а потом… Беда в том, что, приближаясь к разгадке человеческого бытия, мы понимаем, что, по‑видимому, ни в какую эпоху нам не дано узнать это, природа не отдаёт нам этого, главного…

Постепенно Фёдор Александрович как бы оживал, разгорался. Его вела и увлекала мысль:

– А кто это такой – писатель? Да просто человек, который больше других думает над вопросами бытия и смысла жизни. Другим просто некогда. В современном обществе существует глубокая дифференциация труда. Одни придумывают и создают атомную бомбу – чёрт бы её побрал! Другие сеют хлеб, третьи учат. А есть такой труд – писать. И занимаются им писатели… Каким должен быть человек? Как ему прожить свою короткую жизнь? В чём его счастье? Как жить, чтобы всё, что заложено в тебе природой, не пропало втуне, и чтобы не наступать другим на пятки? И в меру понимания, в меру таланта и своих сил каждый писатель пытается ответить на эти вопросы…

На следующий день Фёдор Александрович улетел…

А студёной полярной зимой того же года, когда в наших краях, как говорила абрамовская Соломея, «и дня не бывает, всё ночь», пришла из Ленинграда бандероль. Раскрыли мы её и ахнули: книга Фёдора Абрамова «Бабилей». И сияющий весенним солнцем автограф:

«Виктору и Ларисе Толкачевым, современным Ромео и Джульетте из Нарьян-Мара, сердечно. Ф. Абрамов».

Вскоре мы узнали, что такие же бандероли получили Михайловы и Спирихины в Нарьян-Маре, Сумароковы в Тельвиске, Хаймины в Устье – все, у кого он побывал летом – всем «на добрую память, сердечно».

Весной учащиеся городского ПТУ провели читательскую конференцию по Абрамову, сообщили ему об этом и получили ответ:

«28 апреля 1982 г.

Дорогие товарищи!

Получил от Вас письмо и приношу сердечную благодарность.

Я рад, что мои книги находят отклик в Ваших сердцах и помогают Вам хоть немножко разобраться в сложностях нашей жизни. От всей души желаю Вам счастья и всего хорошего! Ещё хочется, чтобы на Вашу землю, на красавицу Печору, которая прошлым летом просто очаровала меня, поскорее пришло тепло, поскорее пришла весенняя радость.

Ваш Ф. Абрамов».

Если взглянуть на карту, то хорошо видно, что точка обзора на Печоре, в её низовьях, выше, чем на Пинеге – вся Россия внизу раскинулась, та Россия, которая живёт в книгах Фёдора Абрамова.

Посещение Печоры, включение её в мир своего творчества сделало Фёдора Абрамова писателем всего Русского Севера.

Нашли ошибку? Выделите текст, нажмите ctrl+enter и отправьте ее нам.
Виктор ТОЛКАЧЕВ, член Союза писателей России, Фото из архива автора