Последний поклон Пустозерску
Фёдор Абрамов смог его сделать в памятную для него поездку на место заточения мятежного Аввакума
В августе 1981‑го Фёдор Абрамов прилетел в Нарьян-Мар. Его спутник, литературный критик, коренной печорянин Александр Михайлов давно звал его побывать в Заполярье: «оттуда вся Россия лучше видна». Та поездка раздвинула творческое пространство писателя от родной Пинеги до Печоры – на весь Русский Север. Да и сам он давно мечтал побывать в Пустозерске, где много лет назад писал в тюрьме своё «Житие» и был сожжён неистовый Аввакум. Сопровождал Фёдора Абрамова в той поездке журналист Виктор Толкачёв. Вспомнить и сделать живыми события почти сорокалетней давности помогают автору строки, набросанные тогда писателем в своей записной книжке…
Утром 10‑го августа небо затянули холодные серые облака. Заморосил дождь. Экспедиция собралась большая – шесть человек. С нами попросилась и моя жена Лариса. Я принёс Абрамову сапоги-бродни, Михайлов нашёл ему меховую куртку, обтянутую брезентом. Мы отправились на двух лодках «Прогрессах». Первую вёл брат Михайлова Юрий, с ним Лариса и Фёдор Александрович. Вторую – работник окружкома партии Вениамин Шамов, в ней расположились мы с Михайловым.
Дождь усиливался. Ветер гнал рваные облака, лохматил свинцовую воду Печоры, хлестал водяными плетьми наши лица, куртки, лодки. Но о том, чтобы отложить поездку, речи не было. На Севере никогда не известно, сколько будет длиться «погода» и чего от неё ждать завтра. Абрамов это знал и потому решительно торопил всех. А ему пошёл седьмой десяток…
До сих пор и поездка в Кую, и поездка в Тельвиску (печорские посёлки) были прогулками. А вот сегодня путешествие в Городок, или Пустозерск – настоящая поездка. Проливной дождь, ветер, волны… И так с утра и до вечера. Обе лодки были под тентами, но мы промокли насквозь. Водный путь – Городецкий шар и Бабье море – так назван, говорят, из‑за коварства. И действительно, едва мы въехали в него, как забили волны…
Больше часа под дождём и ветром резали наши моторки волны бурного Бабьего моря и обмелевшего Городецкого Шара. Много раз цепляли мы песчаные кошки, в иных местах мотор просто перепахивал дно и натужно ревел, таща лодку дальше. Иногда мы выбирались из лодок, чтобы перетаскивать их через мели и перекаты, и снова мчались, пока не замаячила на берегу протоки-виски мокрая деревушка Устье.
Живут здесь наши добрые друзья Хаймины; я забежал к ним:
– Топите печь и самовар ставьте – с писателями в Городок едем!
Ещё десяток минут хода под дождём и брызгами расшибающихся волн Городецкого озера, ещё несколько вылазок в воду для бурлацких дел (благо, мы были с Абрамовым в броднях), и наши «Прогрессы» ткнулись в илистое мелководье. Выбрались из них и двинулись к зелёному берегу прямо по воде «яко по суху»…
Дождь льёт, будто разверзлись «хляби небесные». Всё у нас промокло насквозь, несмотря на куртки и штормовки. Струйки воды бежали по лицу, шее, спине – и так, наверное, у каждого. Но Абрамов, казалось, ничего этого не замечал. Он вдруг забегал по склону, как мальчишка и, нагибаясь к земле, что‑то рассматривал, собирая букет…
– А травостой‑то здесь, как на Пинеге, богатый! – удивлённо произнёс он и зашагал дальше, чуть загребая когда‑то раненой ногой.
Не останавливаясь под не стихающим дождём, мы поднимаемся по мокрому зелёному склону. Минуем останки древних пустозерских строений, нижние венцы которых год за годом вымывает и рушит печорское весноводье. Шуршит высокая трава в бисере дождевых капель, повизгивают резиновые сапоги-бродни…
Пустозерск – красивый, с широким оглядом полуостров… Много лужаек с наростами белого мха. В общем, наши предки знали, где строиться… Что осталось от Городка? Прежде всего, кресты. Огромные, как паруса, как мачты… Все старые. Иконки-распятия на крестах выковырены. Единственный свежий – покрашен голубой краской и обнесён оградкой…
Мы поднялись на зелёный холм и ступили на бетон площадки у потемневшего от дождей обелиска. Стройный четырёхметровый прямоугольник сложен из белого известняка, взятого тут же, из фундамента последней пустозерской церкви, сруб которой гниёт в Устье, отслужив и клубом, и складом, и конюшней… А вытесал и сложил каменные блоки в стелу летом 1964‑го питерский каменотёс, а мальчишки из соседней деревни таскали из озера воду для раствора…
Этот памятник исчезнувшему Пустозерску – чтобы в будущем не затерялось место! – появился заботами и усилиями Владимира Малышева, археографа из Пушкинского дома. Исследователь жизни и творчества Аввакума, он побывал в Городке, выбрал место, нашёл материал; на свои рубли заказал и доставил мраморную плиту. Мы вчитывались в текст:
«На этом месте находился город Пустозерск, основанный в 1499 г. – экономический и культурный центр Печорского края, сыгравший важную роль в освоении Крайнего Севера и развитии арктического мореплавания. Отсюда выходили промышленники на освоение Новой Земли, Шпицбергена и сибирских рек… Здесь в ХVII в. находились в заключении писатель протопоп Аввакум (сожжён за «великие на царский дом хулы») …»
Рядом древний погост. В деревянную плоть крестов славянской вязью врезаны простые и вечные слова. Абрамов подходит, впивается глазами, читает… Его глуховатый голос проникает сквозь неумолчный шелест дождя и посвисты ветра: «Здесь покоится гражданин села Пустозерскаго Иван Александрович Кожевин, от роду 82 года». Переходит с Ларисой к другому кресту и продолжает: «На сем месте покоится тело р.б. кр-и дер. Устье Аграпины Сумароковой»…
Иным крестам до ста лет. Когда‑то могучие, тёсанные из лиственниц, украшенные резьбой и навесами, они ещё возвышаются над могилами крестьянских жён и сыновей, последние старожилы, последние подлинники Пустозерска. Они как ратники, что стоят насмерть. Одни ещё держатся, другие вот-вот падут; от тех только остовы остались, а этот рухнул подкошенно навзничь и раскинул, как руки, белые перекладины свои…
А дождь не перестаёт.
Ссутулясь и посуровев, Фёдор Александрович вглядывается в окружающий пейзаж. Над нами низкое, тяжко-свинцовое и распластанное до горизонта небо, вокруг почерневшие кресты, оловянная подкова озера вокруг пустынного городища, дальний берег с остроконечной – как у острога – стеной леса. И тишина…
Царь-тишина. Даже дождя не слышно.
– Да-а! – протянул Абрамов. – Здесь нельзя было жить без веры – без великой веры! Вот они, корни наши…
– Фёдор, может, пойдём уже? – нервничает озябший Михайлов.
Но Абрамов будто не слышит. Вышагивая по мокрому разнотравью, он наткнулся на чудом пробившуюся веточку красной смородины и тронул её ласково, как ребёнка. Увидел тёмно-зелёную купу веток ольхи в низине и ринулся к ней. Обойдя вокруг десятка гибких стволов, дружной семьёй противостоящих здешним стужам и хиусам, выдохнул:
– А здесь иначе не выживешь!
И снова устремился к цветам и травам, радуясь знакомцам по пинежским наволокам, вглядываясь в неизвестные ему растения:
– А это как называется?
К стыду своему, мы знали мало. Но ничто не могло его омрачить.
– Я счастлив сегодня! – говорил он то ли себе, то ли влажно блестевшим травам, то ли низкому – вот оно! – небу; то ли сразу всему окрест, что дышало грустью, покоем и вечностью.
Одно Пустозерье на свете. В студёных краях, у Печоры-реки, где лиходеи великого праведника и воителя за истинные веры протопопа Аббакума сожгли… Перво дело – где это Пустозерье? На краю земли, где зимой и дня не бывает, всё ночь, а летом опять ночи нету, всё день, круглые сутки солнышко. А как туда идти-добираться? Откуда след начинать? Ну, да надоть обвет держать, раз даден! (Соломида, героиня абрамовского рассказа «Из колена Аввакумова»).
Фёдор Абрамов – а для него Аввакум Петров и как человеческая личность необоримой силы, и как писатель, гениально владевший живым словом, значил очень много – давно, очень давно дал и себе «обвет» побывать в Пустозерске, увидеть своими глазами, почувствовать сердцем этот край; ощутить его силу и пагубу, прелесть и дикость; тронуть землю, где в осыпном срубе томился Аввакум, когда «те тюрьмы и тын, что около тех тюрем, погнил и развалился»… А он выстоял.
Оглядывая небо и дали, подсвистывая какой‑то пичуге, трогая руками травы, Абрамов повторял, как заклинание:
– Я счастлив. Счастлив, что побывал на земле, где творил великий духом Аввакум!
Может, в эти минуты жар того костра, который заживо пожирал непокорного писателя и публициста XVII века, полыхнул, опаляя и сердце Абрамова, писателя и публициста века XX-го, характером и творчеством своим сродни неистовому Аввакуму!
Нехотя, оглядываясь, будто навсегда прощаясь с Городком, он последним прошагал к воде.
То дёргая лодки моторами, то перетаскивая их через кошки, мы резали озеро в направлении деревни Устье. Абрамов был весел и задирист.
– А ты что не поднимаешься? Сидишь в лодке, как владыка! – кричал он Михайлову, короткие сапоги которого не позволяли «бурлачить» с нами.
Но Абрамову понравилось это сравнение и словцо, и он несколько раз по разному поводу сочно и вкусно произносил:
– Не-ет, ты – как владыка!
И вот мы вваливаемся в избу Хайминых.
Печь истоплена, самовар пышет, накрыт стол: варёная щука, масло, сметана, блины и чай. И Абрамов извлекает откуда‑то припасённую бутылку «Столичной»:
– Для сугреву!
Мы стаскиваем мокрые задубевшие одежды, обвешиваем горячую печь. Я чуть подвинул на верёвке куртку Абрамова, и тут же услышал:
– Ну-у, ты, паря, мой интерес‑то соблюда-ай!
Его хватало на всё. Он уже расспрашивал старую хозяйку Анну Андреевну о житье-бытье на Печоре в былые времена, и молчаливого, неразговористого сына её Анатолия Фёдоровича, и молодую хозяйку Елену Михайловну, учительницу… Всё его возбуждало и радовало.
Вижу, он уже записную книжку вытащил и строчит…
Вот тут мы отогрелись и телом, и душой. Удивительная, бесподобная семья Хайминых. Старушка, сухонькая, в очках, без зубов, с острыми карими глазами, невестка невысоконькая и шестеро ребятишек: старшему – одиннадцать, а младшему – полтора года… Специально натопила плиту, чтобы мы обогрелись и обсушились, приготовила самовар и напекла вкуснейших блинов. Словом, встретили нас как родных. Угощали всем, что было дома. Щука, мясные консервы, морошка, варенье из голубля, молоко… Щуку старший сын Федя заловил, одиннадцать лет мальчику, а уже мужик, с пяти лет начал ходить с ружьём, учится в соседнем селе. И вот за 17 вёрст бегает домой. Зимой. И один… Хорошие ребята. Тихие, спокойные, рыжие, здоровяки. А имена все русские, старинные, добротные, все в честь родных: Фёдор, Марья, Надежда, Андрей… А последняя – Агафья. Небаско, ну да вырастет – поймёт… Ах, какие у нас добрые корни! Какой народ.
Больше всех пленил его немолодой, лет пятидесяти, хозяин. И то, как «незаметно, тихо вошёл и сразу влился в компанию», и то, с каким врождённым достоинством, почти не говоря ни слова, держал он себя, глава большой семьи, потомок древних печорян. Фамилия Хайминых встречается в пустозерских рукописях XVIII века, оказалось, что они с Александром Михайловым, мать которого тоже из рода Хайминых, дальние родственники. Разговоры и споры не стихали – о северной прозе и Евтушенко, о блюдах на столе и жизни в Заполярье…
Поездка усилила любовь Фёдора Абрамова к Северу и северянам. Впечатления и размышления о поездке в Пустозерск он записывал и в последующие дни, выделяя особо важные:
Невероятные просторы, суровость и дикость первозданная и необыкновенное человеческое тепло – вот что такое Север…
Исполнив свой обет, по возвращении он перечитал «Житие» Аввакума.
«…Не любо стало, как опять я стал говорить; любо им, когда молчю, да мне так не сошлось. А власти, яко козлы, пырскать стали на меня и умыслили паки сослать меня с Москвы…»
«…до Байкалова моря доехали… Птиц зело много, гусей и лебедей по морю, яко снег, плавают. Рыба в нём – осетры и таймени, стерледи и омули, и сиги… Вода пресная, а нерпы и зайцы великие в нём: в океане море большом, живучи на Мезени, таких не видал».
«…Выпросил у Бога светлую Россию сатана, да же очервленит ю кровию мученическою…»
Вчитываясь в эти бегущие строки, рвущиеся из души русского, писателя, свободного даже в земляной тюрьме, Абрамов не ощущал бездны времени в триста лет:
– Упиваюсь Аввакумом. Вот слово‑то Бог дал!
Сейчас, к 100‑летию великого писателя, рождается, создаётся – в интернет-пространстве и в реальной жизни – «Вселенная Фёдора Абрамова». В Архангельске – аэропорт имени Фёдора Абрамова, улица его имени с мемориальной доской, школа имени Ф. А. Абрамова, библиотека его имени на Варавино; в Санкт-Петербурге – театральные спектакли в БДТ по произведениям Абрамова, музей-библиотека его имени…
И снова осеняющие слова Аввакума:
«Аще бы не были борцы – не бы даны быша венцы!»
А только борцы и получают венцы – венцы славы и любви народной.
