Институт уполномоченного по правам ребёнка появился в России десять лет назад. В феврале 2011 года своего защитника детей выбрали и в Архангельской области – им стала Ольга Смирнова
– Ольга Леонидовна, когда вас только назначили на эту должность, вы понимали, что вас ждёт? Были готовы к тому, что дела с правами детей в Архангельской области, мягко говоря, обстоят непросто, и на вас буквально обрушатся сотни просьб о помощи?
– Конечно, предположить заранее, сколько будет обращений, я не могла. Но служба уполномоченного для того и была создана, чтобы помогать разбираться с вопросами в интересах детей. Моя прежняя работа тоже была связана с людьми. Я работала главой района, депутатом областного Собрания. Деятельность уполномоченного в чём‑то схожа и с этой работой. Но больше всего, мне кажется, она сродни работе врача. Картина такая же – конкретная история, конкретная проблема. А я по профессии как раз врач.
– А вы какой врач?
– Терапевт. Как и в медицине, в работе детского уполномоченного нужен индивидуальный подход. Потому что, даже если две ситуации чем‑то похожи, они всё равно разные. Например, внутрисемейные конфликты – такие обращения одни из самых частых. Одна семья в интересах ребёнка готова идти на компромисс, а в другой никак не пробиться через броню непонимания. Но я никогда не сдаюсь. Мне хочется дать родителям возможность договориться между собой, стараюсь проводить с ними встречи. И радует, когда после таких встреч, выговорившись, а иногда и выплакавшись, родители уходят вместе – и ребёнок не теряет ни отца, ни мать.
Некоторые истории находятся у нас на контроле длительное время. Если мы нужны, готовы всегда оказать помощь. Когда поздно вечером раздаётся звонок – я отвечаю всегда.
Например, был такой поздний звонок – мать отставила малыша одного. И ночью он вышел из комнаты. Квартира коммунальная, и хорошо, что соседи увидели. В итоге маму нашли – сотрудники полиции обнаружили её в одном из кафе города, привезли домой. Самое печальное, что она была уверена – «ничего страшного не произошло».
– То есть вам позвонили соседи?
– Даже не соседи. Это просто был анонимный звонок. Но когда вопрос касается ребёнка, мы не обращаем внимания на анонимность и разбираемся.
– А вообще, анонимные звонки поступают часто?
– Такие звонки есть. Я считаю, пусть лучше люди позвонят анонимно, чем не позвонят вообще. Скрытые случаи, к сожалению, есть. И когда они вдруг выходят наружу, то мы начинаем сокрушаться: «Как же это допустили?!» Но профилактика возможна лишь там, где не закрывают глаза и уши. Профилактика не должна сводиться к бумажным отчётам – «провели столько‑то бесед и лекций». Должен быть результат. А если у нас за 2018 год 211 случаев сексуального насилия над детьми, то о чём это говорит? О безопасности детей рассуждать можно много, но создавать эту безопасность мы, взрослые, должны сами.
– В детском саду Нарьян-Мара во время тихого часа пьяный мужчина зарезал шестилетнего малыша. Безопасность, которой просто не было.
– Это очень больно и печально, когда так гибнут наши дети… Насилие, убийство детей – чудовищные преступления, которые не укладываются в голове. Недавно, в июле этого года, суд и присяжные признали виновным в смерти годовалой малышки человека, который жил с её мамой в Архангельске – получается, что не всегда безопасно детям и в семье…
К сожалению, преступления в отношении детей именно от рук тех, кто пришёл в их семью, со стороны сожителей мам или пап, происходят всё чаще. Иногда даже кажется, что такие сожители специально выбирают семью с ребёнком, чтобы реализовать свои садистские наклонности.
Ситуации очень тяжёлые ещё и потому, что преступление уже произошло, и ты ничего не можешь сделать. Остаётся только ждать, что наказание будет неотвратимым.
– Бывают у вас звонки, обращения от самих детей – когда ребёнок срочно просит о помощи?
– Приведу пример – позвонил мальчик из области. Он вначале анонимно обратился на «телефон доверия», но психолог, почувствовав, что ребёнку необходима помощь, а не просто разговор, продиктовала ему мой номер мобильного телефона. И мальчик, к счастью, перезвонил. Рассказал, что его обидел муж приёмной мамы. И что сейчас он один находится на чердаке… Но где этот чердак?
Я когда начала разговаривать, то не знала об этом мальчике ничего, кроме того, что он сирота. И просто стала ему рассказывать, что недавно, мол, тоже разговаривала с детьми, которые остались без родителей. Но эти дети хотели попасть домой, и родители, которые были лишены родительских прав, тоже этого хотели – семью удалось соединить. И вот я рассказываю, а мальчик вдруг называет мне имя одного из тех ребят. Оказалось, что они живут по соседству. И только после этого ребёнок начал мне доверять, сообщил, где он сам сейчас находится.
– Практически вы сняли его с крыши…
– Я переговорила с сотрудниками системы профилактики, и сразу же выехала на место. Мальчику помогли, но эта история высветила и другую проблему – мы недостаточно работаем над тем, чтобы помогать родителям восстановиться в правах.
Я понимаю, что не отбирают детей из семьи просто так, что основания веские. Но с семьёй всё равно надо продолжать работать, потому что дети, несмотря ни на что, любят своих родителей и хотят вернуться домой. А у нас количество восстановленных в родительских правах в 2018 году – 14, в 2017 – 29. Это мизер по сравнению с тем, что лишённых в 2018 году – 783, в 2017 году – 690 родителей. Иногда возникает даже такое чувство, что забрали детей – и всё, семьи как будто растворяются.
– Что самое сложное в работе детского правозащитника?
– Когда ты видишь, что ситуации, трагедии могло бы не быть, а она произошла. И допустили это люди, которые должны были защищать своего ребёнка, или специалисты, которые, по сути, должны быть гарантом его безопасности.
Сложная тема – работа с несовершеннолетними правонарушителями. Такой ребёнок – это ведь тоже жертва. Центр временного содержания, спецучреждения, колония… Почему он там оказался? Я хорошо помню мальчика, которого встретила в центре – он очень спокойно и долго рассказывал, сколько «пап» у него было за его маленькую жизнь. От какого‑то «папы» он в страхе прятался, кто‑то к нему неплохо относился, а от какого‑то убегал из дома, но сам мальчик считал, что это «ещё терпимо».
У каждого ребёнка, попавшего в такие учреждения, своя история, но когда они мне их рассказывают, то в голове один вопрос: «Что мы, взрослые, делаем не так, раз наши дети оказываются в этих учреждениях?» Почему они совершают правонарушения, преступления…
Приезжая с проверками, каждый раз обращаю внимание на то, чтобы ребята не обижали друг друга, не устраивали свои разборки, анализирую записи в журнале по ежедневному осмотру воспитанников, журнале травм, обращаю внимание на питание, учёбу, бытовые условия.
Конечно, в каждый приезд замечаю, что изменения в лучшую сторону происходят, но бывает, что узнаю и что‑нибудь «новенькое». Ребята рассказывают, например, с какого времени у них нет горячей воды, когда в последний раз им выдавали гигиенические принадлежности…
– Неужели такие мелочи, как зубная паста и туалетная бумага, нельзя решить на уровне учреждения, не дожидаясь уполномоченного?
– Конечно, на уровне учреждения и надо решать.
Создавать условия, проводить ремонт – это необходимо делать, но это далеко не всё. Можно найти деньги на ремонт, но если не найти специалистов, которые будут работать так, чтобы ребёнок им доверял, если не найти профессионалов, способных налаживать в коллективе добрые взаимоотношения, – ситуация не будет меняться в лучшую сторону. Причём относится это абсолютно ко всем детским учреждениям.
– Без души и профессионализма ничего не будет.
– Будет, но совсем не тот результат мы получим. В работе с детьми самый важный фактор – человеческий.
