С бабой Лидой нас всех познакомил Костя. Когда ему стукнуло одиннадцать, он начал заниматься какими‑то восточными единоборствами. Толку от этого было немного, но примерно через полгода он заявил: «Мама, у меня на секции теперь есть друг Тёма, а у него бабушка, и летом мы едем к ней на Украину! Все вместе едем – Тёма, Саша, Настя, Неля, я и баба Лида! Она знаешь какая классная – ух! Мы её любим, она нас воспитывать будет!»
А мы же родители, нас же терзают смутные сомненья – что это за бабушка такая, которая согласна увезти из Архангельска на Украину на всё лето такую ораву?! Ладно, трое из оравы – её родные внуки, но двое‑то – э-э-э… несколько посторонние дети.
Чуть позже выяснилось, что с мамой Тёмы – Аней – мы давно знакомы. Аня веселилась: «Воспитание у мамы суровое, военное, не бойся. Нас в семье – братьев и сестёр – пятеро, мы все воспитанные, и посмотри на меня, я же прекрасная?!» Это решило дело.
А месяца через полтора мы отправились забирать всю компанию домой. И застали удивительную картину. Приехали мы вечером, но какой же это вечер? Непроглядно-чёрная украинская ночь, благоухают неопознанные южные цветы, в свете редких фонарей мелькают летучие мыши, на тропинке к дому (к хате, конечно же, причём мазанке) лежат упавшие яблоки, на веранде баба Лида жарит оладьи, а вокруг неё по стеночкам сидят притихшие дети. И слушают, затаив дыхание. А баба Лида, мешая русские, украинские и немецкие (!) слова, рассказывает им про войну!
Из рассказов Лидии Григорьевны Кайданович:
– Окончила я балетную школу и строительный техникум. А потом решила, что мне нужны курсы медсестёр в Киеве. Одновременно мы получали водительские права, потому что вдруг война, всех убили, раненых надо вывезти, а ты машину водить не умеешь. И вот всему выпуску торжественно вручили корочки. А домой никто вернуться не успел – «двадцать второго июня/ровно в четыре часа/Киев бомбили, нам объявили/что началася война…»
Ну и пошла я в Красную армию, и все эти образования мне очень пригодились. Щоб я без цього робила в партизанах и концлагере?!
А, да, повоевать удалось всего месяц. Попали в окружение, ушли, сколотили партизанский отряд на реке Оржица, в 260 километрах от Киева. Год партизанила, медикаментов нету, а раны, чтобы не гноились, надо печёным луком обкладывать. Потом покажу.
Снова окружение, сидели в болоте, ранили меня в колено, лезвием ногу разрезала и пулю достала. А потом немцы забрали всех в плен. Я же советская медсестра, отправили меня в концлагерь в Германию.
Мы тоже стояли и слушали, затаив дыхание, пока нас не заметили. Крики, объятья-поцелуи. Баба Лида командует: «Настя – греть воду, Неля – собирать посуду, Изя – мыть ноги!» О как, здесь ещё и Изя есть? Оказалось, это Костя, «потому дюже вумный, в очках, и в первый же день спросил – где тут у вас, в Коростышеве, библиотека? Записаться хочу, – баба Лида хохочет, – такого внучка у меня ещё не было, а он меня зовёт бабочка-Лидочка!» Наутро дети рассказывали, как они тут жили, вели хозяйство, ходили на рынок за молоком и творогом, а к соседям, которые режут свиней – за кровяной колбасой. Помогали бабе Лиде, купались-загорали, про телевизор думать забыли – по вечерам слушали её истории.
Из рассказов Лидии Григорьевны Кайданович:
– В концлагере жили в бараках по 380 человек. Все вместе – мужчины и женщины. С утра надзиратель выдавал каждому по куску хлеба со жмыхом. От этой пайки девушки отрезали кусок и давали хлопчикам, бо им треба больше.
Из концлагеря я попала в тюрьму. Решила, что если человек разговаривает по‑украински, значит, он свой. Похвасталась «своему», что подговорила всех портить моторы у станков: его надо резко раз восемь включить-выключить, вот он и сгорел. А это были не свои, а провинившиеся полицаи.
Я дюже гарна була – коса до колена. В лагере волосы сразу отрезали. А росли они быстро и через год были по пояс. И немцы просто с ума сходили: как так – человек почти не спит, не ест, не моется, как надо, а волосы растут? Я немецкий уже хорошо понимала и слышала, как один надзиратель другому говорил: «У моей жены есть все условия, шампуни, а волосы плохие. А посмотри на эту – какая красавица!» Может, из‑за красоты и не расстреляли, а отправили в тюрьму.
Отсидела в тюрьме восемь месяцев, снова оказалась в концлагере уже до конца войны.
Советская армия подступала к Берлину, и немцы уничтожали оставшихся в живых заключённых. К нам в барак пришёл человек и сказал: «Вас завтра всех расстреляют, бегите, как только двери откроются». И вот мы, полуживая оборванная толпа, затоптала двоих автоматчиков…
Сбежали, два дня прятались в каких‑то бункерах, а потом услышали разговор на незнакомом языке. Это оказались американцы и итальянцы. Домой возвращалась пешком.
Песню помните – «…мы пол-Европы по‑пластунски пропахали»? Вот, полторы тысячи километров, где пешком, а где и по‑пластунски. Вернулась из концлагеря, весила двадцать шесть килограммов. Через четыре месяца вернулся с фронта Коля. У меня дома стояло шесть бумажных мешков с его письмами-треугольниками. Я не успела прочесть все…
Потом было ещё много всего. Бабочка-Лидочка меня ругала за Изю, «потому шо дитя не бачило, як растёт вишня! Казав, думал, шо как у деда в Архангельске репка – на грядке».
А я всё думала – как же нам всем в жизни повезло, мы познакомились с бабочкой-Лидочкой, а ещё больше повезло – она немножко‑таки помогла повоспитывать наших детей! А через несколько лет уже я помогала ей – и это была честь. У бабы Лиды был советский паспорт, и она наотрез отказывалась его менять: «Я воевала за эту страну!»
Уже прошёл первый Майдан, на подходе был второй, билет в Архангельск надо покупать по российскому паспорту. Но российский сделают в Архангельске, а в Архангельск без билета не приехать. Были хождения в посольство, к депутатам и ещё много куда. Последний рывок – получение бумажки с печатью в Коростышеве.
У местной чиновницы – начёс, залитый лаком, ярко-красный маникюр и свежевыученный украинский язык. Она разговаривала свысока, делая паузы, в паузах роняла: «Розумиешь?» Я кивала и с ужасом думала, что она же мне даёт инструкции – что говорить на таможнях, а я ничего не «розумию». Разозлилась, и откуда‑то из глубин подсознания, как топляк из Северной Двины, выскочили слова: «Розумию! А що не розумию, то видчуваю!»
Про «видчуваю» – чувствую – наверно, «Океан Эльзы» пел. Тётка с начёсом оживилась, с облегчением перешла на русский и подробно объяснила, как нам везти домой бабочку-Лидочку.
Из рассказов Лидии Григорьевны Кайданович:
– Мы с Колей поженились, родилась дочка, и когда ей было шесть месяцев, меня вызвали в Киев в спецкомендатуру. Оттуда я не вернулась. Потому что «никто не выживает после концлагеря, только враги народа». Вот я и стала врагом народа в Сибири – на двадцать пять лет, как положено. Коля меня нашёл. Воевал он геройски, был награждён орденами и медалями, поэтому нам выделили две комнаты в бараке. В зоне с колючей проволокой, с охранниками на вышках. Послабление вышло только после смерти Сталина, а через десять лет разрешили поехать в отпуск на два месяца. Колючую проволоку убрали через пятнадцать лет. В 1966 году, после того как родилась последняя дочка Анечка, пятая, рождённая за колючей проволокой, разрешили передвигаться по территории страны. В семидесятом перевели в Архангельск на строительство Карпогорской дороги. До пенсии и работала на этой дороге строймастером. Бумага из Москвы о том, что я полностью реабилитирована, пришла в семьдесят четвёртом, Коля не дожил до этого времени год.
А вот скажу, что у немцев – порядок! Они в девяносто пятом году выплатили компенсации бывшим заключённым концлагеря. Правда, к тому моменту из нашего барака в живых осталось 46 человек. А из группы, с которой я бежала, всего шесть. Сколько тех участников войны осталось. Да их надо на руках носить и каждый день по телевизору показывать!
Бабочки-Лидочки уже нет в живых. До последнего времени она жила в Архангельске с семьёй младшей дочери Ани. Выходила на улицу и кормила бродячих собак, котов, птиц, разговаривала с ними. Выносила в кастрюльке еду бездомным. И говорила, по привычке смешивая языки: «Сейчас второго ребенка не рожают, считают «нищета». Бисовы дети, нэ бачылы нищеты! Да и щастя тоже. А треба ж трошки пошукать».
