19.08.2015 08:35

Он думал, как хотел

Юрий Чебанюк с сыном Леонидом

20 августа, исполняется 85 лет со дня рождения публициста, журналиста, просто очень яркого человека, который интересно думал, гипнотизирующе говорил и смотрел в глаза, разнообразно жил – Юрия Чебанюка.

Последние 30 лет своей жизни он жил и работал (но только когда милостиво разрешали) в архангельских областных газетах – «Северный комсомолец» и «Правда Севера»; районной лешуконской газете «Звезда». 

Юрий Чебанюк в те времена, когда играл в одной команде с Валерием ЛобановскимКогда не разрешали, то бетонщиком на стройке, сторожем во Дворце пионеров и Гостином дворе, экскурсоводом на Соловках, младшим научным сотрудником в Доме народного творчества… 

Его считали и продолжают заблуждаться, что он был диссидентом, то есть активным борцом против существующего строя – Советской власти. Он себя таковым никогда не считал. Он просто думал, как хотел. Читал, что нравится. И говорил, что хотел. К сожалению, не всегда заботясь о том, как это отразится не только на нем, но и на родных. Ну и еще, Юрий Чебанюк – мой папа.

Вообще, конечно, негоже сыну публично писать про отца. Это субъективно, как в положительном, так и в отрицательном плане. Но, думаю, так надо.

Украинскую песню-реквием «Журавли» отец любил, сколько я себя помню.Особенно в исполнении Бориса Гмыри и Ивана Козловского: 

Чути: кру-кру-кру!..

В чужині умру, 

Поки море перелечу, 

Крилонька зітру, 

Кру-кру-кру...

Он выбрал архангельский Север сам. Когда приехал осенью 1964 года работать в «Северный комсомолец». Был дикий успех. В газете почитали за честь публиковаться модные столичные авторы – Евтушенко, Казаков… Они впервые напечатали Мандельштама. Открыли народу Ахматову… Потом он первый после изгнания опубликует Бродского в СССР, еще при его жизни, но это уже будет другой «Северный комсомолец» и другой Чебанюк.

Я к тому, что «В чужини умру» было просто тоской по детству, молодости в Киеве. Дикой любви к родителям, которые ушли один вслед за другой с разницей в месяцы. Дед не мог прожить без бабки. Когда я, семилетний, поехал на Байково кладбище на могилу к бабушке, огромный мой сильный и красивый дед жалобно, нет, даже заискивающе попросил: «Леня, спроси Галю, как ей там?» Честно все исполнил – я же малой был и еще верил в Деда Мороза. Александр Парфентьевич выслушал мой доклад и очень серьезно спросил: «И что она ответила?». 

Так вот, отец не хотел жить в Киеве. Он хотел «потом» быть рядом с папой и мамой. Отсюда и «в чужини умру». Потому и крестился он, когда ему было уже 70 лет, во Владимирском соборе в Киеве. Под фресками Васнецова и Врубеля. Сам… Осознанно и без свидетелей.

А я с десяти, наверное, лет его попрекал: пап, тебя здесь не любят, работы нет, поехали в Киев… Там была шикарная квартира на теперь уже печально знаменитой улице Грушевского (раньше Кирова). Там были его влиятельные друзья, там была его слава знаменитого спортивного журналиста… Там были сосиски и жирные от сытой гоголевской жизни утки в любом магазине… В Архангельске была однокомнатная квартира на четверых (с моим старшим братом) на Варавино, полный игнор со стороны официальной прессы (если разрешали печататься, то только под псевдонимом Юрьев и Гусев), нищета и… Любимый Север! 

Я думаю, что хохлов (ой, чур меня, чур – это неполиткорректно теперь) заставляет так любить Север? В 1993-м, не самом благополучном году, в городе Амдерма проживало 87 процентов населения этнических украинцев. Если вы думаете, что дело только в длинном «карбованце» (так писали название рубля на советских купюрах), то вы таки дико ошибаетесь. Они и после выхода на пенсию сидели в своей вечной мерзлоте, вместо того, чтобы глотать галушки, соблазненные сметаной, под тенью полтавского нелинючего пирамидального тополя.

Так, может, папа, как и большинство украинцев, полюбил Север за жуткий дискомфорт? Не-а… Просто здесь при любой власти человек, если хочет, может почувствовать себя свободным. Даже в однокомнатной квартире на Варавино, даже при липовой «славе» диссидента… И особенно рядом с таким человеком, как моя мама.

Первое, что помнил мой папа, – голод на Украине начала 30-х годов прошлого века. Сейчас это называют голодомором. Доходило до того, что белорусы, украинцы, жители южных, самых хлебородных областей России бежали в Сибирь, чтобы хоть как-то прокормиться. А мой папа родился в городе Смелы Черкасской области в 1930 году. Родители: бывший учитель физики и математики и его 16-летняя ученица. Деда очень быстро отметили за гибкий ум и перевели по финансовой части в Киев. Но квартиры не давали. И он на выходные приезжал в Смелы со спецпайком для молодой жены и крохотного сына. «Три паляныци» – три каравая ржаного хлеба. Мой дед развернул оберточную бумагу, гордо вскроил ножом первый ломоть… И из хлеба полчищами ринулись черные тараканы.

Они съели этот хлеб.

А эту историю очень любит рассказывать профессор САФУ Василий Николаевич Матонин: из-за моего отца началась Великая Отечественная война. Моя бабушка, по профессии учительница музыки (свою любовь к ней она нашла только во мне, но уже слишком поздно), отдала папу учиться игре на скрипке к признанному на Печерске маэстро Эсфири Яновне Розенталь. Урок стоил 50 копеек. Полтинник. Для тех, кто понимает в тех ценах и в тех монетах, – так это ж целое состояние! Папа сходил один раз… Про второй он думал, сидя в парадном…. Третий и дальше он покупал мороженое уже таки девочкам… 

Я уверен, что это проклятие нашей фамилии. Когда все слишком хорошо, тут же появляется всевидящее око, которое хочет вернуть тебя из мира грез, иллюзий и всепланетной любви к ответу перед инспектором по делам несовершеннолетних. В общем, 21 июня 1941 года моя бабушка Галина Александровна решила послушать: а каковы, блин, успехи у моего обожаемого сына в скрипке! Мало того, она решила послушать это диво в кабинете у Эсфири Яновны, что располагался непосредственно в киевской консерватории… Как бы сказали нынешние подростки: попандос… 

Мой маленький, одиннадцатилетний, очень красивый и очень забалованный родителями папа шаркал по мосту, который его отец взорвет буквально через три месяца, чтобы он не достался немцам. Его гнилые опоры, словно остовы зубов у старика, до сих пор видны приезжающим в Киев на поезде. Пинал скомканный бумажный стаканчик изпод мороженого и думал: мне не отовраться! «Если бы только бомба упала назавтра в консерваторию, то мама ничего не узнает…».

 22 июня, ровно в 4 утра немцы бомбили Киев. Не первая, конечно, бомба… Но какая-то из них упала на консерваторию.

Про войну не буду. Там еще больше крови, чем при голоде на Украине в начале 1930-х. Деда моего под Харьковом спас его ординарец. У деда Саши была почти оторвана нога. Его бросили при отступлении – все равно помирать. А ординарец впихнул деда в последнюю лодку на переправе. Впихнул, а сам остался на том берегу.

Не пойму, зачем папа поступил в Киевское зенитноартиллерийское училище после школы… Он уже был очень увлечен футболом, якшался с неблагонадежными людьми… Свой «футбольностью» папа бесил меня всегда. С трех лет, когда меня затащили на стадион «Динамо» и заставили смотреть игру «Динамо» (Киев) – «Спартак». Мне было страшно, почему так СТРАШНО кричит мой папа. Зато мне было очень приятно сидеть потом, после выигрыша «Динамо», на коленях у Валерия Лобановского. Хочу хвастаться: Олега Блохина один раз заставили целый вечер нянчиться со мной. Ему это не понравилось. И я сожрал в доме все сладкое.

После университета папа много где работал, но быстро прибился в газету «Радяньский спорт» (Советский спорт). Футбол, хоккей – это была религия советского народа. Он стал завотделом футбола. А перед этим дружба с Лобановским. Они вместе играли за дубль «Динамо» (Киев). «Рыжий!» – кричали с трибун Лобановскому. «Носатый!» – вопили отцу. Но папа повредил колено. Мениск. Для тех, кто понимает, в то время это смерть «на ринге».

Отец ушел в газету, а Лобановский «сделал» практически всех. Отец выкуривал безумное количество сигарет, даже когда он был дико больной, глядя на матч любимой и родной команды. «Рыжий, Рыжий, да что же ты делаешь?!!» – орал он, когда смотрел на матчи «Динамо» (Киев). Когда, я толстым моллюском следовал за отцом по «Хрещатику» и они вдруг встречались с Валерием Васильевичем, то весь народ замирал.

Густые, бархатные ночи в Киеве – это «нечто особеннова». Когда звезд так много, что возникает смутное подозрение о вселенском счастье. Днепр тих и как никогда зовет купаться.

Но два человека еще сидят за столиком ресторана «Млын» и спорят, как равные. Что в этом смешного? Это мой папа и Виктор Платонович Некрасов.

«Юрка, сегодня вторник, а мы договорились встретиться в четверг. Но почемуто именно в этот день мне хочется тебя поцеловать. Твой Вика». 15.05.61.

Мама вспоминает, что при дяде Вике отец очень хотел ему понравиться. И потому повышал голос. А Виктор Платонович както даже не по-отечески, а по-дедушкински говорил: «Юра, не кричи, тебя слышно уже даже на Мало-Провальной».

Мне было шесть месяцев. Обыскивали квартиру. Искали порнографию. До нашего обыска уже посадили Бориса Суфтина. А у нас порнографией оказалась неопубликованная пьеса Шварца. Мама варила гороховый суп. Пришли очень вежливые и очень советские люди. Женщина… Толстый противный ребенок в голубой коляске, щетинистый мужик в майке… Мама сказала: супчик будете?.. Они отказались. Мне было шесть месяцев, и я был вне антисоветских подозрений. Мама до сих пор жалеет, что не спрятала ту пьесу Шварца под моим прописанным матрасиком.

Прошло очень долгое противное время. И редактором «Северного комсомольца» в 1989 году стал Валентин Павлович Каркавцев. Рыцарские подвиги у нас достойны только смеха. Каркавцев не побоялся этого смеха. Он взял человека, который уже пережил два инсульта, в штат газеты «Северный комсомолец».

И сказал: «Даже, если он не будет писать, но будет думать, я почту за честь работать в одной команде с ним».

У папы было много недругов. Он много говорил и мало думал о том, что его разговоры… Ну, слышат там, где не надо. В день панихиды… Не приближаясь к гробу, пришел замечательный журналист «Правды Севера» Евгений Евгеньевич Салтыков. Он не подходил близко. Он издалека пришел попрощаться с товарищем, с которым ему не разрешала дружить власть. Когда все ушли, он поцеловал его в лоб. Его, которого он громил на «летучках»! Он… покаялся. И через несколько месяцев тоже ушел.

Некролог на смерть Юрия Чебанюка написала его соратница, сотворница Вера Румянцева. Есть ли более краткие и емкие слова?! 

«Благодаря Юрию «оттепель» для нашей газеты продолжалась и тогда, когда для всех она уже кончилась».

Я не могу сейчас поехать на Байково кладбище. Мой папа похоронен на монастырском кладбище Антониево-Сийского монастыря. Отец Трифон, настоятель, игумен обители, сделал все, чтобы похороны папы прошли «мирно, чинно и достойно». Никогда не забуду его слов: «И да простится ему вина вольная или невольная»… Около гроба отца я понял, что он ни в чем не виноват… 

Пошел на Варавино, осмотрел школу, где учился и мечтал стать Феллини, посмотрел в окна квартиры: 

Там, где – боже мой! – 

Будет мама молодая 

И отец живой.

Нашли ошибку? Выделите текст, нажмите ctrl+enter и отправьте ее нам.
Леонид ЧЕБАНЮК. Фото из личного архива автора