Фёдор Абрамов не стал драматургом. Но его опыт работы в драматургии достоин внимания
Пусть разбираются – печатать или нет
Первый роман Фёдора Абрамова «Братья и сёстры» появился в сентябрьской книжке журнала «Нева» за 1958 год. Начинающий писатель уже тогда полагал, что создаст трилогию (впоследствии переросшую в тетралогию). Однако перед тем, как приступить ко второму роману, решил сочинить пьесу, взяться за первую в таком роде работу. Правда, известен давнишний случай, когда написать драму его увлёк великий Генрик Ибсен. Замысел реализован не был, но возникший сюжет Абрамов – в то военное время следователь СМЕРШа – зафиксировал 23 января 1944 года:
«Пожилой крестьянин справляет свадьбу. Он женит сына. Для полноты музыки включают радио, которое извещает о нападении Германии. Свадебный пир превращается в «праздник» всего села по случаю проводов мужей и братьев на войну. На войну уходит и председатель колхоза. Последним на прощальном собрании избирают упомянутого старика…
Новый предколхоза (неграмотный старик) проявляет необыкновенную кипучесть и здравый смысл в руководстве колхозом.
С помощью попа собирают средства в фонд Красной Армии.
Фронт подошёл к деревне на 30 км. Сын старика дезертирует и приходит к отцу. Старик решается сам расправиться с изменником сыном. Он расстреливает его. Это кульминационный момент драмы.
Возможно, что село подпадёт под оккупацию и т. д.
Знаменательно то, что с глубоким и злободневным содержанием будет сочетаться народность, деревня, русская песня».
Упоминание попа весьма интересно, тем более что в марте 1944 года Абрамов станет кандидатом в члены Коммунистической партии.
Следующую возможность попробовать силы в качестве драматурга дала ситуация, сложившаяся в 1950–1951 годах на филологическом факультете Минского университета, куда вынужденно уехала Людмила Владимировна Крутикова (ей, побывавшей в оккупации на Донбассе, ни защитить диссертацию, ни найти педагогическую работу в Ленинграде в то время было невозможно). Впоследствии она вспоминала: «Заведовал кафедрой литературы профессор И. В. Гуторов, который одновременно работал в идеологическом отделе ЦК партии Белоруссии. Человек незаурядный, но невежественный, с явно карьеристскими и деспотическими наклонностями, он окружил себя послушными посредственностями, которые выполняли его волю на факультете. И вдруг появились два молодых преподавателя (я и Л. Я. Резников), которые осмелились самостоятельно думать и даже критиковать начальство».
Крутикова защитила диссертацию вопреки воле Гуторова. В отместку она была уволена под предлогом сокращения штатов, но скоро восстановлена после вмешательства из Центрального Комитета компартии Белоруссии.
Сначала возмущённый «минской историей» аспирант Ленинградского университета Фёдор Абрамов предполагал переложить её в роман и даже начал им заниматься. Мыслями об этом он поделился со своим лучшим другом художником Фёдором Мельниковым. О его реакции Абрамов сообщил Крутиковой в письме от 7 июня 1951 года: «Он был совершенно потрясён. Сказал, что такой роман явился бы целым этапом в нашей литературе. Но выразил сомнение: едва ли напечатают.
В оценке замысла Федя прав. Перечитывая наброски, я понял, что могла бы быть настоящая, большая и нужная вещь… Если не в ближайшем году, то всё равно я напишу об этом. А там пусть разбираются – печатать или не печатать».
Загруженность в университете, где, в конце концов, Фёдор Абрамов стал заведующим кафедрой советской литературы, многолетняя работа над первым романом – «во время каникул, в выходные дни, вечерами и даже ночами» (слова Л. В. Крутиковой-Абрамовой) заставили отложить это намерение на долгое время. Вернувшись к замыслу спустя восемь лет, писатель, видимо, посчитал более подходящим реализовать его в ином жанре, предоставив своим персонажам возможность пожить на сцене.
Запись «Канва пьесы» (в то время она ещё не имела даже условного названия) появилась в одной из записных книжек Абрамова 17 февраля 1959 года, а над самим произведением он работал преимущественно летом и осенью того же года. В его письме к Мельникову от 20 июля читаем:
«Жара невыносимая… Да, Федюха, плохо летом работать. Сопротивление материала исключительное. А главное – в пьесе так много неясного… Порой мне хочется всё бросить и удрать на Север. Но это, конечно, сейчас неосуществимо, и хошь не хошь, а придётся вкалывать…
2‑е действие закончил, теперь потею над 3‑м. Мысли тут огромные, и мне боязно подступаться к нему: а вдруг да всё испорчу. Испытывал ли ты когда‑нибудь ощущение страха перед работой? Я, например, испытываю постоянно».
В ответном письме 18 августа Мельников постарался поддержать своего друга: «Ты не можешь испортить, ибо мысль, если она есть (а она, слава Богу, есть в пьесе), – главное. Мысль вообще – козырь твоего таланта».
В другую записную книжку Абрамов 19 сентября 1959 года внёс целых 16 вариантов названия пьесы, в том числе: «Страницы из нашей жизни», «Последние идеалисты», «Время и люди», «В плену у века» и т. д., но окончательное по‑прежнему ещё не родилось.
Оплеуха
Разумеется, проблематика пьесы значительно глубже и серьёзнее, чем простое описание конфликта между рядовыми молодыми преподавателями и умудрённым жизненным опытом заведующим кафедрой со связями и положением. К тому же, по словам Л. В. Крутиковой-Абрамовой, во время её пребывания в Минске Абрамов хотя и «целиком разделял наши <с Л. Я. Резниковым> позиции… но нередко сомневался в плодотворности наших неравных столкновений с господствующим кланом Гуторова. Он призывал нас к осторожности, осмотрительности, писал и говорил мне, чтобы я не забывала о своей «биографии», о пребывании в оккупации, на чём всегда будут спекулировать мои недруги. Наш нравственный максимализм пугал и настораживал его».
При этом Абрамов «понимал, что ведёт себя не лучшим образом», но «как он мог поступить иначе, будучи всего <лишь> аспирантом»? «И всё‑таки по высшему нравственному счёту правыми оказались мы, – уверена Людмила Владимировна. – Нельзя было идти на компромисс, нельзя было молчать, когда речь шла о правде, об истине».
Дополнив канву будущей пьесы собственными наблюдениями и впечатлениями от событий 1949–1951 годов на филологическом факультете Ленинградского университета, Абрамов попытался вести разговор о проблемах нравственного выбора, связанного с тогдашней социально-политической системой, которая почти никому не позволяла обходиться без компромиссов. Однако по сравнению с романом «Братья и сёстры», тем более, с последующими романами тетралогии, повестями и рассказами, соотнести всю полноту социального и нравственного он не сумел. Конфликт вокруг Крутиковой и Резникова оказался сокращён до невнятного для непосвящённых изложения.
К тому же пьеса с уникальным для советского времени окончательным названием «Один Бог для всех» (естественно, в то время слово «Бог» в обязательном порядке писалось со строчной буквы) получилась громоздкая – в традиционных четырёх действиях.
После больших сомнений Фёдор Абрамов отдал её в журнал «Нева», где она была опубликована в августовской книжке 1962 года – и осталась единственным художественным произведением писателя, на которое не последовало ни одного печатного отклика.
Правда, Абрамов и сам не питал особых надежд. Так, 28 октября 1962 года, примерно месяц спустя после окончательного ухода из Ленинградского университета, он писал литературному критику Шамилю Галимову: «Спасибо тебе… за добрые слова о пьесе. Но думаю, сцены она не увидит. Один театр заинтересовался было ею, но руководящих товарищей смутила её «очернительность». Как? Наша высшая школа – первая в мире – и вдруг в таких красках? Ну, да Бог с ними. Главное для меня было высказаться – хотя бы вполголоса».
Действительно, ни в одной постановке пьеса так и не появилась. В дальнейшем Абрамов если и вспоминал о ней, то в таких выражениях, как на авторском вечере в Ленинградском Доме писателя им. В. В. Маяковского (28 января 1976 года), состоявшемся по случаю присуждения ему Государственной премии СССР за трилогию «Пряслины»: «Писал ли я пьесы? Была одна… не очень удачная. Её замолчали. Но два-три образа удачных там есть. Хорош Егор Тропинин, Сыроегова – тёмная баба, которая хорошо владела искусством демагогии. Но драматургически пьеса слаба».
В одном из разговоров с критиком Владимиром Лавровым Абрамов высказался ещё жёстче: «Она действительно была очень плоха. И критика преподала мне хороший урок, она обошла пьесу молчанием. Для меня это было веской оплеухой».
Само собой, он ни разу её и не перепечатывал, хотя в 1981 году раздумывал над тем, не включить ли её в своё единственное при жизни трёхтомное Собрание сочинений. Отговорили друзья и редактор издательства Алла Рулёва: не сговариваясь, указали на её «неабрамовский» уровень.
Повторно пьеса «Один Бог для всех» помещена Л. В. Крутиковой-Абрамовой в пятом томе итогового шеститомного Собрания сочинений писателя в 1993 году. С тех пор больше в печати она не появлялась, заслужив, таким образом, сомнительное «звание» самого невостребованного художественного произведения Фёдора Абрамова, хотя, несомненно, достойна внимания.
Прототипом ассистента Елены Колосницкой является Людмила Крутикова, аспиранта Егора Торопыгина – сам Фёдор Абрамов. В образе доцента Алексея Полынцева отразился упомянутый Леонид Резников, а собирательному образу старшего преподавателя Авдотьи Марковны Сыроеговой приданы некоторые черты Ирины Сергеевны Рождественской, коллеги Абрамова по Ленинградскому университету (о её судьбе рассказано в «Правде Севера» от 22 июля сего года). Выразительна вложенная в уста этой героини фраза: «Фактов, может, не знаю, а политическую оценку дать могу» – вполне достойна стать крылатой. Л. В. Крутикова-Абрамова утверждает, что эти слова «отражали позицию многих крикунов и болтунов, сражавшихся якобы за «чистоту» идеологии, научной и педагогической мысли».
Абрамов вовремя отчётливо осознал недостатки своего драматургического дара. Пьес он больше не сочинял, и когда в конце 1960‑х годов наступила пора переносить на сцену его прозу, начиная с романа «Две зимы и три лета», ни одну инсценировку самостоятельно не делал. Этим всегда занимались театральные профессионалы, он же вносил только обязательные с его точки зрения поправки в уже готовые тексты.
