Боевяшше дело

«Новый человек вырастет – не сомневаюсь. Но пройдет ли по Русской земле еще раз такое бескорыстное, святое племя?» (Федор Абрамов). Об одном из представителей того светлого племени сегодня наш рассказ.

«Так, быват, ко мне пойде-ешь?»

За Серафимой Тимофеевной, о чем бы она ни рассказывала, надо было бы постоянно записывать. Даже среди острых на язык, находчивых на живое, меткое, яркое слово лешуконцев – ее строй речи выделялся своеобразием и неповторимостью.

Дом Серафимы ТимофеевныНо записать за все годы удалось очень немного, да и то, делая вид, что заношу в блокнот очередные данные по заготовке кормов или результаты работы животноводов в Белощельском отделении совхоза «Ценогорский». Хорошо еще, я – памятливая. Но вот как суметь передать на бумаге ее интонации?! Тимофеевна, большая любительница кино, посмотрела в клубе фильм «Блокада». А она – человек очень впечатлительный. Ночью ей все снилось, что фашисты за ней гонятся, чтоб забрать в плен: «А ведь оно боевяшше дело, во снях-то! – убегаю».

Тогда с началом сентября в некоторые лешуконские хозяйства – в совхоз «Ценогорский», к примеру, – присылали «на картошку» учащихся архангельских техникумов. Белощельское отделение, где в те годы трудилось много молодежи, обычно обходилось своими силами; но тут как-то осенью звено овощеводов вырастило такой урожай, что «завалили капустой» чуть ли не весь район. Вот и направили на помощь сколько-то там городских… 

«От людей на деревне не спрятаться», а уж от Тимофеевны с ее природной наблюдательностью – тем более: «Девки-ти, – сразу видно, что не постановны…» Это сочувственно-усмешливое «не постановны» так и прижилось у нас дома.

Как-то пожаловалась я на то, что кашель одолел, уж не туберкулез ли начинается? Мою ипохондрию Тимофеевна тут же погасила своим скептическим: «Все рак-от нам хочется, да туберкулез-от…»

А начиналось все с ее приветливого, нараспев: «Так, быват, ко мне пойде-ешь?» Тем давним уже летом 1965го после тряски по лесной дороге в открытом кузове грузовика стою я посреди светлой просторной деревни, что уютно, ладно, привольно устроилась на высоком берегу Мезени. Всех моих попутчиков развели по домам встречающие, каждый кому-то «свой», а я – чужая, незнакомая, попала сюда впервые. В любимое с детства Лешуконское послана в командировку областной молодежной газетой, а там, в райцентре: «У нас в Белощелье одна такая комсомолочка есть – после восьмилетки пошла на скотнИй, а в первый же год у нее телята за сутки до килограмма и больше в весе прибавляют».

Стоя поодаль, разглядывает меня полноватая, еще молодая с виду улыбчивая женщина в платочке. Живой взгляд из-под темных, очень четких бровей, уголки рта приподняты кверху, отчего впечатление постоянной полуулыбки или усмешки…

И, как будто мы век знакомы: «Так, быват, ко мне пойде-ешь?» Пошла. В помещение медпункта, потому что свой дом Тимофеевны, через дорогу напротив, тогда срочно требовал ремонта, грозил завалиться, ночевать там боялись, но по утрам хозяйка ходила туда обряжаться.

В медпункте же небольшая чистехонькая комната, отведенная под жилье для приезжего фельдшера, совсем еще юной Гали Ходоровой, – кроме нее, приютила в те дни и санитарку Серафиму Тимофеевну, и ее детей-близнецов Валю и Володю, и меня. Правда, Володя, помнится, трудился тогда на дальних сенокосах. А Валя приплыла на лодке к вечеру того же дня вместе с другими помощницами на заготовке силоса. Присела на крылечко отдохнуть – легко ли день-деньской кидать вилами на тележки свежескошенную, тяжелую от влаги зеленую массу!..

Крепенькая, круглолицая девочка, беленькая, но с такими же, как у матери, темными четкими бровями; серьезный взгляд серых глаз. Оказалось – та самая, лучшая в районе молодая телятница… Судьба-а! 

Те последние дни лета 65-го повенчали меня с Белощельем. Словно кто-то неведомый свыше благосклонно распорядился поярче осветить место действия – и «все стало вокруг голубым и зеленым», ослепительно сверкало на солнце водяное зеркало Мезени в белоснежной раме прибрежных песков…

За день нагревался, густел, настаивался воздух в сосновом бору за деревней, над «присадой» (лесопосадка вокруг деревни) и дальними пожнями, в окружавшей их живой малиново-смородинной изгороди… 

Мои новые знакомцы с утра отправлялись на лодке к полю, устланному скошенной накануне гороховоячменной зеленью. Тут же, мгновенно, словно стосковавшись за ночь по работе, сгребали чуть привядшую зеленую массу в аккуратные вороха, вздымали вилами на очередной воз, – все быстро, ловко, азартно. Белощельская бригада, как обычно, шла впереди всех в колхозе.

В память уже крепко запало после рассказов Тимофеевны по вечерам: испокон веку, из поколения в поколение передавали жители ее родной деревни удивительное радение к любому труду на земле. «В летнюю-то страду – само собой. Но вот, быват, пошлют лес валить или по речке сплавлять – и тут белощЁла по работе первые, всегда уж нас отличают…» А сколько раз еще предстояло в этом убеждаться воочию?! 

Собственно, каждый мой следующий приезд сюда был вызван тем, что «белощЁла» опять «по работе первые…» И теперь уж всякий раз, сойдя с какой-нибудь попутки, сразу направлялась я, как своя, к обновленному дому Тимофеевны.

Если останавливал «сторож» (палка, приставленная к двери снаружи), – она потом отчитывала меня за то, что постеснялась зайти в отсутствие хозяйки: «…И самовар ведь был на столе, и колобы манные утром напечЁны…»

И санитарка, и врач, и медсестра

Как-то, увидев меня в раздумье перед «сторожем», сосед сказал: «Да она на реке, меёвок бродит…» Поняла его сразу, потому что ухой из маленьких рыбок, которых здесь называли «меева», «меёвки», Тимофеевна угощала меня в первый день знакомства. По ближней «щелье» спускаюсь под гору, – еще издали видна знакомая, «матрешкой», фигурка чуть ли не на середине обмелевшей за лето Мезени… 

Меёвок здесь обычно ловят самодельным бреднем ребятишки; Тимофеевна поначалу стеснялась, – но потом, будучи натурой увлекающейся, пристрастилась, добывала больше всех в деревне, сушила в русской печке на зиму… А ее меёвки «печорского посола», топленные все в той же русской печи! Но это уже «другая история».

Шли годы, вырастали дети… Старшая дочь Тимофеевны давно уже была замужем в Северодвинске. Володя отслужил в армии и, вернувшись домой, в Белощелье, работал механизатором. Валю еще тогда, с осени 65-го колхоз отправил за свой счет учиться на зоотехника в Нарьян-Мар; она стала одним из ведущих специалистов хозяйства, жила неподалеку, в Ценогоре, на центральной усадьбе; вышла замуж. Вместо колхоза уже был совхоз «Ценогорский».

В Белощельском медпункте сменилось уже несколько фельдшеров, случались периоды, когда подолгу искали кого-нибудь на освободившееся место, – и тогда Серафиме Тимофеевне Семеновой, санитарке, волей-неволей приходилось уколы делать, грудных младенцев навещать, неотложную помощь при несчастных случаях оказывать. Она все это умела не хуже любого специалиста, а порой и лучше: от природы одаренная, она еще знала в деревне все про каждого, умела почувствовать чужую боль, распознать болезнь – и веры ей было больше.

Однажды даже жизнь человеку спасла. Припоминается, кто-то кого-то там по пьянке рубанул топором, дело было ночью, побежали за Тимофеевной. Она, перепугавшись, – «охтимнеченьки!» – все же сумела остановить хлеставшую кровь и перевязать рану…

Вот только сама с годами все больше страдала от давления, одышки, болела голова, все тяжелее ступали ноги. Помните, с какой болью сострадания не раз рассказывал Абрамов в своих книгах о том, как ее ровесницы (в Пинежье ли, в Лешуконье – все одно) «рвали из себя жилы – в колхозе, в лесу, на сплаве».

Тимофеевна «до медицины» через все это тоже прошла: колхозу приходилось по разнарядке посылать женщин и на лесозаготовки, и на сплав, в холодной воде бродить день-деньской, – да еще всюду старались фасон белощельский держать. Да и на колхозном огороде, на ферме – все вручную… 

Но по-прежнему, как только у нас с ней совпадало свободное время, отправлялись на попутной лодке к дальним пожням за «кислицей» (красной смородиной) или за грибами «на аэродром».

Попутно рассказывала: один из белощЁлов стал большим начальником в Москве, в Министерстве авиации, – и по просьбе земляков добился, чтоб за его родной деревней расчистили летную площадку. Но уже сколько лет она зарастала, «лесела»… Вот так и память людская… 

Трижды Семенова 

Но Тимофеевна помнила многое. Как-то, оглядывая из своего окна центральную часть Белощелья до старой деревянной церкви, где теперь хранились семена, сказала задумчиво: «Это место у нас называлось «слободка».

И мужики, когда на войну шли, все говорили: «Идем защищать нашу «слободку». За нее и головы сложили – вернулся-то мало кто…»

Ее первый муж вернулся из плена и лагерей, когда она, получив извещение «пропал без вести», давно уже потеряла всякую надежду его дождаться. Считая себя вдовой с маленькой дочкой-сиротой, вышла замуж за другого, отвоевавшего, израненного, тоже Семенова (в Белощелье все – Семеновы или Чурсановы; поменьше Чалаковых; других «пришлых» фамилий – единицы. Так Серафима Тимофеевна – трижды Семенова).

И, помнится, уже близнецы Валя и Володя появились, когда нежданно-негаданно из небытия возник первый Семенов, незабытая любовь, отец старшей дочери… Стал к себе тянуть. Что делать?! Жалко и того, и другого, сердце надвое рвется. Но второго война сильнее покалечила, да и детей от него двое…

И тогда первый, как в песне поется: «Я не уважила, – а он пошел к другой…»

Гуляло Белощелье по поводу какого-то праздника, – и трижды Семенова тоже, храня на лице свою постоянную, от природы, полуулыбку-усмешку, прошла через всю деревню, встала на мостик через ручей – и ну давай дроби бить да частушки голосить… «Внутри все, как кипятком ошпарено, – а я пляшу, аж куревА кружИт…»

То был редкий случай, когда Тимофеевна про себя рассказала, – обычно все про других. Заглянет по-соседски Степан Васильевич Попов, починит любимые хозяйкой ходики с кукушкой, – после его ухода услышу, какой это мастер замечательный: хоть и самоучка, а любой механизм разберет-соберет, исправит. И выдается мне тут же очередная «информация к размышлению»: вот, парень из Белощелья всю войну на флоте прошел, сколько наград, а главное, – участник Парада Победы в сорок пятом…

Еще она была заядлой книгочейкой. Когда валило с ног давление или усталость, не могла лежать просто так – тут же хваталась за «Роман-газету» или свежий номер «Сельской жизни». И вскоре начинала зачитывать вслух то, что ее взволновало. Задумчивого, молчаливого Володю после работы я тоже постоянно заставала за чтением. Тимофеевна как-то обмолвилась, что ее «Володченка» все книги в клубной библиотеке уже по второму разу перечитал.

Литературные вкусы у меня с Тимофеевной не совпадали: она переживала за героев Георгия Маркова, Анатолия Калинина, Анатолия Иванова…

Но слушать, как она живо, по-своему пересказывает события только что прочитанного, – было истинным наслаждением.

Теперь жалею, что не привозила в Белощелье почитать каверинские «Два капитана»… К тому же Тимофеевна была чем-то похожа на одну из скромных героинь этой книги – тетю Дашу из Энска… 

Кто там нА небе? Душа.

Почему не здесь? 

Возвратилась к бабкам, дедкам. 

И рассказывает предкам 

Все как есть…