В конце апреля режиссёр Теймураз Эсадзе в Архангельске прочитал цикл лекций, посвящённых фильмам, созданным в советское время
Лекции – лишь часть большого проекта, который носит название «Трудные вещи».
Теймураз Эсадзе объяснил, что цикл состоит из 80 программ, каждая из них посвящена одному режиссёру. По его словам, это разговор о технологиях смотрения кино, нами уже утраченных.
После одной из таких лекций, которая прошла в Гостиных дворах, мы поговорили с Теймуразом Эсадзе о том, почему возникла необходимость в таком осмыслении советского кинематографа и как могут шедевры ушедшего времени повлиять на настоящее и будущее отечественного кино и нашу жизнь.
– В сегодняшней отечественной кинопродукции я вижу влияние американской кинематографии, – начал разговор Теймураз Эсадзе. – А американское кино в советские годы радикально отличалось от того, что делал советский режиссёр. Ибо советский режиссёр был поставлен в условия, когда ему надо было обходить большое количество подводных камней. И оставаться при этом в рамках художественности. Ничего подобного в американском кино не было. В нашем кино вырабатывался язык образного мышления, где между строк читался композиционно второй, третий, десятый смысл. Это было довольно сложное по организации художественное произведение. Зритель точно так же, как и художник, был приучен к такому восприятию картины. Сегодня зрители отказались от этой системы координат.
– Эти 80 режиссёров создавали очень разные картины. Но если вы выбрали именно их, значит, у них есть то, что их объединяет?
– Они очень разные по убеждениям и мировосприятию, но, тем не менее, они находились в едином художественном поле. И создавали шедевры, которые и сегодня чрезвычайно актуальны.
– Судя по заявленной тематике, вы рассматриваете фильмы, созданные в 60–70-е годы прошлого века. Можно как‑то объяснить – почему в то время создавалось столько прекрасных фильмов?
– Любое ограничение создаёт повод для творчества. Это касается не только Советского Союза. Как только случаются пороговые ситуации, жди шедевра. То же самое происходит в литературе и театре.
Кроме того, когда мы говорим о Панфилове, Хуциеве, Аскольдове, Климове, понимаем, что каждый из этих людей – это невероятная культура. За каждым из них – огромная биография. Это не просто профессиональные качества и умение складывать кадры, умение красиво снять кино. Там всё гораздо сложнее. Вот именно этого мне не хватает в нашем кино, мне не хватает личности. Когда человек тащит за собой опыт, который у него неподдельный, свой, личный, то, что невозможно воспринять от другого, а только принести вместе со своей жизнью. Люди этим живут, а не торгуют. Я спросил своего знакомого кинематографиста – возможно ли сейчас, чтобы режиссёр получил инфаркт потому, что ему прислали правки в картину? Он ответил, что не представляет такую ситуацию. А мой покойный отец получил четыре инфаркта за четыре картины по этой причине.
Это было делом жизни, а не способом зарабатывания денег. Это была возможность высказаться, достучаться до кого‑то. Сейчас очевидно, что этот мир ушёл. Этот опыт я должен зафиксировать и передать. Он может пригодиться на каком‑то другом уровне.
Я совершенно убеждён, что советский кинематограф – это совершенно неотъемлемая часть русской культуры. Он имеет все шансы вернуть себе навык прочтения сложных текстов. Ведь весь советский кинематограф литературноцентрический.
В фильме «Июльский дождь» режиссёра Марлена Хуциева уникальный язык, который предложил сценарист Анатолий Гребнев. Он никогда и никем потом не был воспроизведён. Нигде в мире.
– Насколько я его помню, этот фильм не имеет сюжета…
– Именно это Хуциеву ставили в вину. Однако есть вещи, на которые никто не обращает внимания. Все говорят о том, чем картина заканчивается – это 9 мая, День Победы. Но мало кто видит, чем картина начинается…
– Помню начало этого фильма – по улице идут люди, потом камера останавливается на лице молодой женщины и следует за ней…
– Но главное здесь – музыкальный фон. В это время звучат отрывки из разных фонограмм, будто кто‑то крутит ручку радио. И вот появляется мелодия из оперы «Кармен». Это важно для композиции. Ведь в первые дни войны именно под эту мелодию уходили на фронт: «Тореадор, смелее в бой!»
– Трудно представить…
– Но это так! Я был знаком с женщиной, которая рассказывала, как провожала на фронт жениха под эту мелодию, и он не вернулся.
– Неужели это такой тонкий режиссёрский посыл к Великой Отечественной войне?
– Если мы знаем, что картина начинается 22 июня, а заканчивается 9 мая, то, безусловно, это так. Хуциеву удалось протащить всю историю фильма, которая происходит в 1966 году, а помимо этого внутри, в каком‑то другом временном пласту, идёт война, и она идёт не прекращаясь. И герой Визборга всё время будет говорить о войне – в любых обстоятельствах. Хуциев не делит времена – у него всё идёт одновременно – война и конформистская жизнь в 1966 году. Это потрясающее эстетическое открытие – его никто никогда не повторил. На этом примере показываю, что даже сегодня можно заново открывать картины, лишая их налёта советской актуальности и превращая в факт бесконечной биографии.
То же самое я говорил и по поводу фильма «Доживём до понедельника» Станислава Ростоцкого. Это гораздо более глубокая картина, чем принято считать. Которая не только о том, что человек не может жить в мире, где всё торгуется, переиначивается, где существуют люди, которые переписывают историю, пишут учебники, по которым невозможно преподавать. Ничего подобного! Не про это история. Это история про человека, который с самого начала фильма находится в конфликте со всем миром. Имею в виду героя Вячеслава Тихонова.
– Но это же весьма положительный герой – прямой, честный. Зритель так привык его воспринимать…
– Но он настолько ожесточился в своей гордыне, настолько не видит вокруг себя людей в своём инакомыслии… Он же всем там делает замечания – Чацкий такой. Он исчерпал себя как педагог. И это совершенно другая история. Я пытаюсь и об этом говорить.
– Как‑то уж слишком сложно…
– Наиболее сложные и важные вещи мы обычно пропускаем. На них даже не обращаем внимания. Мы разучились это делать. И сейчас наступает время варварства. Оно уже наступило. Это то время, когда новых идей практически нет, мы повторяем старые, но в анекдотическом формате.
– Мы сейчас говорим о нашей стране?
– Это факт общемировой, это не только с нами происходит. Это тенденция общая. Просто мы задаём тон. Русская культура выступала всегда в авангарде. Потому что русская культура радикальна. Она предлагала вещи, к которым Запад шёл эволюционным путём.
Хотим мы этого или не хотим, но варварские периоды периодически возникают. Невозможно, не закончив одно, начинать новое. Мы сегодня находимся в этом периоде. Повторюсь – имеется в виду земной шар. И обратите внимание, что кинематограф на всём земном шаре испытывает дефицит новых идей. Даже те люди, которые лет десять назад что‑то ещё формулировали, сегодня превращаются в типично коммерческих режиссёров. Я не говорю о качестве. Я говорю о других вещах, которыми характерно межвременье…
Но оно закончится, и по этой причине должно наступить время. И на совершенно новом этапе возникнет новая порода людей, я имею в виду творческих людей. Сначала один, потом второй, третий, десятый Они вернутся к тем вещам, за которыми стоит не выдуманная фанерная фигурка, а реальный живой человек с кучей своих проблем. И эти проблемы снова будут носить центральный характер. Не событие будет определять смысл произведения, а именно человек. Потому что именно его сегодня больше всего не хватает. Человека не хватает. Не хватает личности. Не хватает персонажа, о котором хочется поговорить. Не о том, как режиссёр там лихо всё закрутил, нет. О человеке. Есть главный герой. Давайте его обсудим. А его нет. Но он непременно появится, потому что проблемы маленького человека никуда не делись.
– Тэмо, у вас весьма оптимистичный взгляд.
– Да, я позитивист, честно скажу. Ведь не в первый и не в последний раз возникает проблема межвременья в мировой культуре. Сейчас она усугубляется витком технологического подъёма. Но всё это было. Может, не в таком количестве и не столь агрессивно. И не было такого мощнейшего давления со стороны бизнеса, который существует сегодня. К огромному сожалению, бизнес просто выжигает любые возможности интеллектуального и эмоционального роста.
– Зачем это надо бизнесу?
– Бизнесу выгодно существование обывателя. В самом классическом, примитивном смысле этого слова. Потребителя! Нужен человек, который открывал бы рот и запихивал всё, что ему подадут. И чем больше он это будет делать, тем больше денег они заработают. Но у любой цивилизации наступает момент самосохранения, как у любого живого существа, значит, рано или поздно эти живые островки будут формироваться. От этого никуда не деться. Бизнес тоже останется актуален. Но его нужно ввести в берега. Он не может быть самодостаточным в этой жизни. Нельзя всё ставить в угоду тому, чтобы тебе жилось офигительно, а все остальные пошли в задницу. Вот так делать нельзя.
В этом году 200 лет Достоевскому, много мы слышим, что ему 200 лет? В любую другую эпоху это было бы планетарного масштаба явление. А мы не говорим об этом. Потому что сейчас время, когда это неактуально. Сегодня понимания, кто такой Достоевский, нет.
– Возможно, это происходит потому, что мы страна слишком богатая на писателей, учёных, первооткрывателей…
– Таких людей как Достоевский в мировой культуре можно пересчитать по пальцам. Достоевским пресыщенным быть нельзя, его можно не понимать, к нему можно быть неготовым, но совершенно точно это не тот писатель, который может стоять в ряду. Он –абсолютно уникальное явление в культуре, которое повлияло на такое огромное количество людей в XX веке… И это унизительно, что мы наблюдаем сегодня.
– Что надо сделать, чтобы это межвременье преодолеть?
– Выстраивать линию в отношении опыта, который уже существует. Чтобы это становилось актуальным. Чтобы находить современный контекст в том, что предлагал Достоевский, Толстой, Чехов, Бунин и так далее. Этот контекст важно вводить в современный обиход на новом витке, с новым опытом, который мы получили, в особенности в последние 30 лет. Этот опыт уникальный – никто не проходил ломку, которую прошли мы. Но это всё надо описать. Так же, как и опыт советского кино.
Чтобы началось что‑то новое, необходимо под старым подвести черту, осмыслив его. Чем мы и занимаемся в нашем проекте «Трудные вещи», полагая, что это может быть полезным, когда межвременье закончится…
