Так мог написать только фронтовик

«…Я остервенело, с яростным криком, как  в атаку, бросился вперед…»

Это из повести Федора  Абрамова «Деревянные  кони». Повествование в ней  ведется от первого лица;  автор под непрерывным  проливным дождем провожает больную старуху  Василису Милентьевну по  лесной тропке на дорогу…  (Ей непременно надо попадать домой: дала слово  внучке, что вернется в ее  первый «школьный день»).  Вот они выходят, наконец,  на дорогу, – но мало надежды на попутную машину. И  тут «просто чудо какое-то  случилось. Ибо только мы  стали подходить к дороге,  как там вдруг заурчал мотор. Я Рядовой Абрамов после тяжелого ранения. 1942 годостервенело, с яростным криком, как в атаку,  бросился вперед.

Машина остановилась».

Такая же, как у Милентьевны, верность своему  слову, которое «дадено», –  отличала и самого Федора  Александровича. Он был  очень обязательным человеком. А если почему-либо задерживался с выполнением  своего обещания, то просил  прощения. Вот, к примеру,  начало его письма ко мне  от 29 августа 1974 года: «…  Сегодня, наконец, отправил  Вам свою книгу, а то ведь  совесть замучила: ни письма не написал, ни книги не  послал.

Бога ради, не взыщите!»

Кстати, речь идет о его  сборнике «Последняя охота», куда вошла и повесть  «Деревянные кони», где  главная героиня – Василиса Милентьевна. Он обещал  мне послать эту книгу, когда узнал, что я не читала  повесть «Вокруг да около»  – пожалуй, самое выстраданное им произведение…

А первые его слова, которые привожу в начале этого  своего рассказа о Абрамове,  – конечно, мог написать  только фронтовик. Причем  фронтовик, которому пришлось всеми фибрами своей  души и тела ощутить на  себе, что это такое – бросок  в атаку. И запомнить свое  тогдашнее состояние на всю  оставшуюся жизнь.

14 июля 1941 года студент третьего курса филологического факультета Ленинградского университета  Федор Абрамов добровольно  вступил в ряды народного  ополчения Ленинграда. Участвовал в качестве рядового  пулеметчика артиллерийскопулеметного батальона в обороне города. 24 сентября был  ранен в предплечье левой  руки и до 18 ноября 1941  года находился на лечении в  ленинградских госпиталях…  После чего вернулся в строй,  а 28 ноября второй раз был  ранен – на этот раз тяжело:  разрывной пулей пробило обе  ноги в верхней части бедра…

Итак, с 14 июля по 24  сентября и с 18 июля до 28  ноября 1941 года – может,  кому-то покажется, что не  так уж долго и воевал Федор  Александрович? Господи,  но в каких же тяжелейших  боях он сражался! Фронт  подходил все ближе к Ленинграду; его первый батальон в боях на окраинах Старого Петергофа был разбит;  в живых остались немногие  – и он в том числе… Потом  по приказу командования  батальон был вновь укомплектован и занял оборону  в городе Старый Петергоф…

Как писал Федор Абрамов  в рапорте «Обстоятельства  моих ранений»: «… В течение трех дней мы вели беспрерывный бой (выделено  мной – Л.М) с численно  превосходящим противником. Я лично работал на  пулемете…»

А перед вторым ранением  28 ноября при наступлении  полка они вступили в бой  рано утром, прямо с марша…

Игорь Петрович Золотусский в своей книге «Федор  Абрамов» приводит рассказ  его друга, преподавателя Ленинградского университета  А.Редина: «Ленинградский  фронт. Ударному батальону  приказано сделать лазы в  проволочном заграждении.  Зима. Мороз сковал болото.  Местность открытая. Минометный обстрел. Укрытие  – трупы погибших товарищей. Скольких сразила  здесь вражеская пуля! Федор пополз к заграждению.  В одной руке ножницы, в  другой граната. Внезапно  замечает перед собой немца.  Бросает в него гранату, но  немец успел выстрелить.  Разрывные пули прошивают  солдату ноги, бедра. Он теряет сознание. Уткнувшись  носом в землю, истекает кровью. Поземка заметает его.

Ночью специальная похоронная команда подбирала  убитых. Посчитав мертвым  и Федора Абрамова, волокут его на плащ-палатке в  братскую могилу. Усталые  измученные солдаты с трудом волокут ноги. Один из  них спотыкается, падает и  проливает из котелка воду  мертвому на лицо.

Мертвый застонал. Так  чудом остался жить Федор  Абрамов».

После этого был госпиталь, разместившийся в  одной из аудиторий исторического факультета его  родного университета. Аудитория была сплошь заставлена топчанами, где  раненые лежали в ватниках,  ушанках, накрывшись от  холода матрасами. Голода  и холода блокады хлебнули  сполна…

Позже, выступая в день  своего шестидесятилетия,  Федор Александрович назвал двух человек, которые  сыграли особую роль в его  жизни в годы войны. «Доктор Лурье… К стыду своему,  не помню не имени, ни отчества. Она ходила всегда в  госпитале с опухшим лицом,  отливающим чугунной синевой. И мне даже трудно сказать о возрасте ее, сколько  лет ей было. Но благодаря  ей я остался с двумя ногами. У меня было тяжелое  ранение, прострелены разрывной пулей ноги, нужно  было ампутировать. Она  спасла мне ногу. Да она,  кроме того, добилась, чтобы  мне как тяжело больному  вместо пяти клецок, пяти  катышков теста выписали  в самые лютые дни блокады  восемь катышков. А восемь  клецок – это было очень  много.

Второй человек – тоже  женщина. Это Минна Захаровна Каган, мать моего товарища, с которым  я уходил на войну, ныне  известного искусствоведа.  В самое лютое время, в январские морозы сорок второго года, когда я лежал  в промерзшей аудитории  исторического факультета,  в ушанке, под матрацем,  она с улицы Чайковского  пришла ко мне вместе со  своей дочкой-школьницей  в госпиталь и пришла еще  с блокадным подарком – с  блокадным сухариком. И  этот подарок – один из самых памятных, может быть,  самый дорогой для меня подарок в жизни».

Из ленинградского госпиталя Абрамова вывезли  через Ладогу (потом он долечивался в городе Сокол Вологодской области). Как его  переправляли через Ладогу,  Федор Александрович тоже  рассказал в одном из своих  выступлений по телевидению: «Мне страшно повезло,  конечно, я был в переплетах  самых ужасных: так, через  Ладогу пробирался уже в  апреле месяце 1942 года,  там машина одна впереди с  ребятишками блокадными,  другая – с ранеными сзади  пошли на дно. Наша машина  как-то прошла под пулеметами и под обстрелом, под  снарядами».

Игорь Петрович Золотусский пишет, что Абрамов всю жизнь считал себя  должником тех, кто погиб  на фронте. Потому что «погибли, может быть, самые  талантливые, может быть,  самые гениальные ребята».  И потому что он остался  жить – жить за всех них: я  думаю, это чувство многих  из тех, кто прошел войну».

10 апреля 1942 года Федор  Абрамов вышел в отпуск по  ранению и вернулся домой.  Три месяца подряд у него перед глазами был «…великий  подвиг русской бабы, открывшей в 1941 году второй  фронт, фронт, быть может,  не менее тяжкий, чем фронт  русского мужика, – как я  мог забыть об этом!» И не  написать «Братья и сестры»  он, по его признанию, просто не мог.