18.08.2015 08:04

Писатель, редактор «Правды Севера»

Родился Георгий Иванович Суфтин 22 января 1906 года в крестьянской семье в деревне Антюшинской Великоустюжского уезда Вологодской губернии. 

Георгий Иванович СуфтинВ 1917 году окончил Каравайковскую церковноприходскую школу, затем, в 1920 году, – школу 2-й ступени в Лальске. В 18 лет вступил в комсомол. После прохождения краткосрочных курсов работал киномехаником в Великом Устюге, ездил с кинопередвижкой по деревням, писал заметки в великоустюжскую молодежную газету «Ленинская смена».

В 1925 году Северо-Двинский губком комсомола назначил грамотного активиста на должность секретаря газеты «Ленинская смена». Через год его переводят в губернскую партийную газету «Советская мысль», где он проходит путь от репортера до ответственного секретаря.

Затем в течение года работал в редакции выездной газеты «Верхнетоемский лесоруб». Пробует себя в литературе.

В конце 1932 года уезжает по направлению в Нарьян-Мар, назначен редактором газеты Ненецкого округа «Няръяна вындер». Стал одним из организаторов литературного объединения «Заполярье» при редакции газеты, выпускал одноименный альманах. Это были годы открытия нового для него мира заполярной тундры и ее жителей – ненцев.

В 1935 году Георгий Иванович переехал в Архангельск.

Сначала работал секретарем краевого журнала «Звезда Севера», а после его закрытия перешел в областную газету «Правда Севера». Работал заведующим отделом культуры, литературным и ответственным секретарем, заместителем редактора, а затем с 1951 по 1956 год – редактором газеты.

Помимо журналистской работы Георгий Суфтин занимался литературным творчеством. В газете он публиковал свои фельетоны, басни, пародии под псевдонимами Юрий Лузяк, Егор Беломор и Парфен Груздев. В 1946 году Суфтин стал членом Союза писателей.

Он автор очерков «Заполярные встречи», повестей «След голубого песца» и «Семейный секрет», романа «Макорин жених». В 1956 году Георгия Суфтина избрали ответственным секретарем областного отделения Союза советских писателей. Кроме того, в течение ряда лет он редактировал альманах «Литературный Север», оказывал большую помощь молодым авторам.

Сорок лет жизни Георгий Иванович Суфтин отдал журналистике и писательскому труду. Опыт журналиста приносил ему богатый запас жизненных наблюдений и впечатлений, профессия литератора позволяла возводить их в степень художественных обобщений. Скончался Георгий Иванович Суфтин в декабре 1965 года.

Встреча в чуме – рассказ (фрагмент)

Ясный, морозный день сияет над тундрой. Оленьи копыта дробно и сухо щелкают по упругому насту. Кругом бело. Нет конца-краю этой сверкающей глади. Олени несутся дружно, напористо.

А кажется – упряжки стоят на месте: так велик и необъятен простор. Ни жилища, ни деревца. Только стаи полярных куропаток иногда лениво поднимаются из-под самых оленьих ног и сразу же садятся рядом. Едем час, два – невесть сколько часов, и все та же, чуть всхолмленная белая равнина, все то же красное негреющее солнце с радужными косами по сторонам.[…] Хорошо встретить на пути чум, а еще лучше – добраться до города, сесть на стул и при свете электрической лампочки пить чай, читать, сыграть в шахматы… Но до города далеко, и, хотя Ясовей – черноглазый и черноволосый юноша-проводник – неумолимо погоняет оленей, все же придется сегодня заночевать в тундре.

Вот проехали извилистую Неруту, запутавшуюся среди зарослей кустарника. Вот перевалили за Карачейский хребет, на склонах которого уже сгустились синие сумерки. Вот оленьи упряжки несутся по оголенному льду озер. А вот поднимается на санях проводник, почуяв запах дыма, и с гиком опускается длинный шест-хорей на оленьи спины.

Вскоре вдали показывается маленький, будто игрушечный чум, и мы летим к нему, словно птицы, делаем круг, вызывая бешеный лай собак. Из чума выглядывают люди, выползает карапуз в теплой и легкой ненецкой одежде – малице и меховых сапогах – тобоках, подвязанных пестрыми плетышками.

Засунув палец в рот, малыш смотрит на приезжих с любопытством и с достоинством хозяина топает ногой на разбушевавшуюся лайку.

Собака покорно лезет под нарты. Приехали.

*** 

В чуме колхозника Мейко после сытного ужина мы неторопливо вели душевный разговор. Дни в эту зимнюю пору коротки, а ночи длинны, и для разговоров времени более чем достаточно. Толковали мы и о хозяйственных делах, и о политике, и о всякой всячине. Неожиданно залаяли собаки.

– Кто-то чужой приехал, – выглянув наружу, сообщил Мейков сын Миша.

– Кто бы такой? 

Приезд постороннего человека в тундре всегда неожидан и приятен. И он для обитателей чума – целое событие. Катерина, жена Мейко, подмела куропаточьим крылом латы – дощатый настил по бокам чума, – поправила меховые постели и навесила над костром закоптелый медный чайник.

В чум, отряхивая с обуви и одежды снег, ввалился плотный широкоскулый ненец, а за ним женщина в нарядной, расшитой цветными сукнами панице и в узорчатой шелковой шали.

– Ань здорово… 

– Здорово, здорово… – ответили все хором.

Прибывший разделся, не спеша, аккуратно сложил свою малицу и сел рядом с хозяином.

– Здравствуешь, товарищ, – обратился он ко мне порусски. – Из Нарьян-Мара будешь? 

– Да, из Нарьян-Мара… 

– Я тоже туда поехал с женой. На большую соборку. Праздник там собирают, и мне весть послали.

Оказывается, это ненецкий активист из Тиманской тундры – Ханико. Человеком он оказался очень веселым, общительным, и у нас сразу же завязался оживленный разговор, причем Ханико говорил вперемежку то по-русски – со мной, то по-ненецки – с хозяином чума, непрестанно пересыпая речь шутками.[…] 

Ханико рассказал, как он раньше кочевал по тундре, стараясь не попадаться на глаза агитаторам и организаторам колхозов; как, побывав в одном из малоземельских колхозов, убедился в его преимуществах и стал сам сговаривать людей на объединение; как стал учиться – и прихвастнул, что, пожалуй, на Тимане теперь нет ненца грамотнее его. Тут же он, взяв Мишин букварь, показал свои способности.

– Вот в Нарьян-Мар приеду, так, может, к ученым людям схожу. Скажу, чтобы книг новых дали, старые все прочитал, да чтобы непонятные слова объяснили. Нашего писателя Антона Пырерку хорошо бы увидеть, может, в Ленинград с собой взял бы… Что косишься, старуха? – подтолкнул он под бок молодую свою жену. – Когда о Ленинграде начинаю говорить, всегда сердится, думает – уеду туда и другую найду на высоких каблучках… – прищелкнул Ханико языком, комически подмигивая.

У входа в чум, на круглом драночном лукошке, сидела слепая старуха Анна – мать Мейко. Костлявыми желтыми пальцами она разрывала оленьи сухожилия на тонкие нити и ладонями скручивала их. Невидящие глаза старухи устремлены были на рыжую крышу чума.

Когда смех, вызванный шуткой Ханико, смолк, старуха проговорила скрипучим, низким голосом: 

– В далекие города ненцу незачем ездить, ничего там хорошего нет… – А ты как знаешь, бабушка? Ведь ты там не бывала… – Бывала… Я бывала. В молодую пору я ездила далеко на Русь.

– Где же ты была, бабушка? В Мезени? В Пинеге? – Дальше была… Это очень давно. Тогда мне, может, девятнадцать годов было, а теперь десятый десяток. Нас возили по большим городам, показывали, как диких людей. Нас было половина десятка человек. Олени с нами ходили. Много тому делу времени, не все запомнилось.

– А ты что помнишь, расскажи, бабушка.

– Расскажу. Слушайте. Мы были в большом саду, где разных зверей показывают. Ели мы сырое мясо. Про нас приходившим смотреть говорили, что мы все едим сырое мясо и кипятку не знаем. Потому, мол, и к чаю такие жадные. Всего мы так ездили зиму да лето. Нас только кормили, больше ничего не давали. Нам было тоскливо. Жили мы все время в своем чуме. Когда-то к нам приезжали на тройке важные люди. Я думаю – царь. На плечах у него золото блестит. Чум наш посмотрели. Когда вышли из чума, стали отходить, царь вынул из кармана бумажную деньгу и через плечо бросил ее назад, нам. Видимо, подарил. Ни слова не сказал. Деньга упала на землю.

Старуха, напрягая память, задумалась. Пальцы ее по привычке перебирали нити из оленьих сухожилий.

Незрячие глаза слезились.

Костер потухал, и вспышки пламени изредка освещали изможденное, морщинистое лицо.

– Ну, ладно, – приподнялся Мейко на локтях, – слушать баско, да и спать надо. Снаряжайся-ка, Миша, к оленям. Да книжку подай, отмечу трудодни. По правую сторону лапты мху больше, там стадо держи.

*** 

– Ты не спишь, товарищ? – Ханико высунул голову из-под одеяла. – Сказка эта мне в голову запала. Я подумал: вот ведь как мы жили раньше. Это она про дальние города рассказывала. А ты думаешь, у нас, в тундре, лучше было? Ничего не лучше было. Хочешь, я тебе расскажу про своего отца, какой у него случай в жизни получился? Он приподнялся на локтях и поведал смешную и грустную историю своего отца Хосея.

После удачной охоты Хосей привез купцу Павлову несколько возов дорогой полярной пушнины. Ласково встретил купец промышлен ника, велел своим работникам выгружать пушнину в амбар, а Хосея повел в горницу, оклеенную цветистыми обоями.

– Садись, Хосей, за стол. Гостем будешь… 

Хосей, притулившийся у дверного косяка, неловко сдернул малицу и, осторожно ступая по крашеному полу, подошел к столу.

Гнутые стулья, большой самовар, сверкающий начищенной медью, цветистые обои и лубочные картины на стенах – все это для Хосея было удивительным и не совсем понятным. Ведь он впервые попал в просторную горницу печорского богача. При неудачном пушном промысле он не посмел бы зайти на двор купца, выстланный фашинами. Ну а теперь сам Павлов сидит рядом и потчует, как почетного гостя.

– Пей, Хосей. У Павлова всего вдоволь. Не убудет… Много ли надо ненцутундровику! 

После второй рюмки он вытирал покрасневший нос полой засаленной малицы. После третьей весело смеялся, сам не зная чему. А после пятой затянул длинную ненецкую песню и полез целоваться к своему благодетелю и первому другу. Размякнув от водки, он осмелел и ходил по комнате спотыкающимся шагом, осматривая все достопримечательности купеческого жилья.

– Ну и богато ты живешь! Так бы жить в тундре! Такой бы чум был… Хосей любовно водил непослушными руками по ярким разводам обоев.

– Ой, какой хороший чум… Павлов ухмылялся пьяным восторгам Хосея и поддакивал ему: – Так что, Хосей, купи комнату. Ты богат. Пушнины привез много. Я могу продать… Хосей остановился посреди комнаты и осоловело уставился на купца.

– Купи?.. А что, думаешь, не куплю? Думаешь, не хватит денег? Куплю! Ты, купец, за пушнину мне все дашь, чего хочу. И чум твой цветистый куплю… Ну, продавай, купец! 

Павлов смеялся. Но он сообразил, что, пожалуй, эта шутка может быть для него выгодной. Улещая и подзадоривая Хосея, он предложил ему всерьез купить комнату. Тот согласился и вытряхнул на стол все деньги, вырученные за пушнину.

– На! Мой чум с бумажными стенами! Я здесь хозяин! Ну… Кто богаче Хосея? Ты, купец?

 Утром, когда Хосей проснулся на своей малице в углу купленной им комнаты, первой мыслью его было сосчитать выручку от проданной пушнины. Но в мешочке из мятой шкуры оленьего теленка болталось только несколько пятаков да засаленная, случайно оставшаяся рублевка.

Пушнина была на складах купца Павлова и деньги у него же. А Хосей владел ненужной ему пустой горницей с цветистыми обоями. Старик, шатаясь, вышел на улицу и бросился в ноги купцу.

– Отдай деньги… Пьян был… – Какие деньги? – удивился купец. – За пушнину тебе заплачено, все видели. А что комнату купил, так я не наваливал, сам выпросил. Можешь ее забирать и увозить.

А как увезешь одну комнату из двухэтажного купеческого дома? 

– Вот какая у стариков жизнь была, – задумчиво заключил Ханико. […] 

Полный текст рассказа на странице сайта «Литературный Север».

Страница подготовлена сотрудниками областной библиотеки имени Добролюбова.

Нашли ошибку? Выделите текст, нажмите ctrl+enter и отправьте ее нам.