Из 32 художников, чьи работы представлены в альбоме «Опаленные войной» и на выставке с тем же названием, – трое не вернулись с полей сражений.
Сегодня мы начнем рассказ о них с Вадима Михайловича Алексеева.
Вадим Михайлович Алексеев родился в Архангельске в 1905 году (предположительно в мае) в семье чиновника Архангельского морского порта. Рисовать начал еще в гимназии. В 1925 году поступил на художественные курсы при Российской Ассоциации пролетарских художников в Москве. Учился заочно. «Московское» образование позволило Алексееву вступить во вновь созданный Московский областной Союз советских художников в июле 1932 года (хотя в Москве Вадим Алексеев никогда постоянно не проживал и до самой своей смерти был архангелогородцем). В 1935 и 1938 годах был участником выставок в Московском центральном Доме художника, в том числе выставки «Советский художник о советской природе».
Художеством не кормился из-за полной аполитичности – никогда не сделал ни одной идеологической работы (ни одного красноармейца, рабочего, колхозницы и, тем более, товарища Сталина) – исключительно натурные рисунки, наброски, картины. В основном его тема – северная природа. За всю жизнь не продал ни одной своей картины.
Работал воспитателем детской колонии, сотрудником охото-промысловой экспедиции, ревизором конторы Заготпушнина, чертежником Гипролестранса. Последнее место работы перед Великой Отечественной войной – заведующий отделом в Северолесе.
В июле 1941 года ушел на фронт добровольцем. Погиб под Ленинградом в ноябре 1942 года. Место захоронения неизвестно…
Вадим Алексеев – эти имя и фамилия запомнились мне с детства, со слов моей матери – Татьяны Степановны Мельницкой. Она извлекала из кладовки что-то вроде мягких полусапожек, называя их «пьексами» (финские лыжные ботинки), и говорила: «Это он мне подарил, когда я встала на лыжи». В бабушкином сундуке хранились коньки – «хагены»: на них мама с Вадимом Алексеевым, скрестив руки, катались вместе на стадионе, устроенном на месте бывшего Александровского сада… Моя мама в молодости была заядлой спортсменкой: зимой лыжи и коньки, летом – гребля и парусный спорт, яхт-клуб. Когда наш коллега, легендарный журналист «Правды Севера» Евгений Салтыков к какому-то юбилею нашего знаменитого Архангельского яхт-клуба рассказал об одном из его основателей и яхтсмене Вадиме Алексееве, я похвасталась ему, что Алексеев – хороший знакомый моей мамы, что у нее хранятся его письма… И не только письма – сделанный им цветными карандашами рисунок и подпись: «Общий вид Красногорского монастыря (теперь колония) – с северной стороны. Июль 1925 года». Возможно, Вадим Алексеев единственный, кто сделал с натуры рисунок этого исторического места «в десяти верстах от города Пинеги, на высокой горе, носившей некогда название Черной». Сейчас монастыря нет – полностью разрушен.
В 1711 году из Пустозерского острога в Пинегу был переведен фаворит царевны Софьи Алексеевны (сводной сестры Петра Великого) – князь Василий Васильевич Голицын. Он любил ходить из Пинеги в Красногорский монастырь; а когда скончался в 1713 году, то завещал похоронить себя здесь, что и было исполнено.
Когда в Красногорском монастыре разместилась колония для несовершеннолетних, Вадим Алексеев работал там воспитателем. У моей мамы сохранилось еще несколько его карандашных рисунков, сделанных в окрестностях Пинеги.
Поздней осенью 1931 года он посылал ей «привет из Мезени, от мутных волн реки бурливой и тихих увядающих лесов. Совсем лесовиком сделался… А хорошее это дело, интересное, а сколько разнообразия в дикой природе…» Вадим Михайлович Алексеев работал сотрудником охото-промысловой экспедиции.
«За эти два месяца много исходил пешком с рюкзаком и котомкой за плечами.
Если все составить в одну линию, то пройдено более 200 верст по лесным дебрям и оленьим тропам. Несколько раз приходилось ночевать в лесу прямо под елкой.
А, если ночуешь в лесной избе, – это роскошь: тепло и уютно. А места здесь дикие и очень красивые…» По возвращении он в очередном письме моей маме признается: «Я привык к тебе и привыкаю все больше и больше, хотя иногда ты и обижаешь меня. Были, не скрою, моменты, когда я думал прервать нашу дружбу.
С этой мыслью я и уехал в Мезень… но там я почувствовал, что тоскую по тебе.
Наконец, я решил написать тебе. Твой ответ меня очень удивил и обрадовал… Разве, являясь недурной парой на катке, – мы не сможем и в жизни стать парой, но лучшей? Твой характер я знаю, но думаю, что многое в нём исправится само, сгладится жизнью, как у меня сгладилось».
Но не получилось. И вот последнее, вероятно, перед маминым замужеством письмо: «Сегодня я буду ругаться.
Надуйся заранее и больше – это тебе идет, но сейчас оно не поможет. Можешь фыркать и даже не читать: – тем хуже для тебя.
Пора, наконец, нести ответственность за свое поведение и поступки, не рыться в людях, как в апельсинах, и не думать очень много о себе… Давно пора не быть семнадцатилетней, избалованной до крайности капризой, а быть взрослой, вступающей в жизнь девушкой… Знаю, что мое место занято новым, а может, и старым увлечением, не завидую ничуть».
Заканчивалось письмо: «Пока прощай. Твой В. 22 января 1932 года».
Мне трудно судить и ту, и другую сторону. Знаю, что моя мама в молодости и вправду была избалована («испотешена», как выражается Вадим Алексеев) своими приемными родителями, которые искренне любили ее и прощали все ее выходки.
Но когда мама вышла замуж за моего отца, и Вадим Михайлович написал ей: «Я оказался неподходящей для тебя партией (конечно, теперь в большой моде инженеры и вы все от них без ума)» – он тоже судил далеко не беспристрастно.
Впрочем, и мой отец тоже частенько страдал от маминого взбалмошного характера. Но с возрастом мама становилась совсем другой.
Так что жизнь действительно «все сгладила»…
А Вадиму Алексееву можно многое простить за его удивительный, многогранный талант художника. Его стиль, взгляд Алексеева на жизнь, на скромную, но неповторимо красивую северную природу – удивительная легкость, чистота линий и цвета. Художник, который так увидел «Онежскую сосну», «Осень на Северной Двине» или «Зимний лес», – это очень чистый и искренний человек. Его взгляд, его художество чем-то напоминает мне творчество писателя-художника Юрия Коваля, который тоже рисовал только природу, животных, птиц и архитектуру (деревни, ялтинские обшарпанные домики). И тому, и другому свойственны доброта взгляда на окружающее и наивное этим ежечасное восхищение – надо же, как в нашей жизни все ладно устроено Создателем! А вот небольшая книжечка с головой рогатого козла на первой обложке и бабушки на второй. Типография ее не коснулась: рисунки, шрифт, оформление – все авторское. Содержание: стихи, написанные на тему известной песенки «Жил-был у бабушки серенький козлик…» Как бы написали их такие известные поэты, как Крылов, Надсон, Вертинский?..
На форзаце – дарственная надпись: «Козлиный глас навек умолк и память лишь о нем осталась Тане». 13.05. 1931 год.
Надпись оказалась пророческой: когда началась война, Вадим Алексеев ушел на фронт добровольцем, отказался от брони, которую ему предоставил Северолес, как «особо ценному сотруднику». И погиб в ноябре 1942 года, защищая блокадный Ленинград.
С фронта Вадим Михайлович написал маме три коротеньких письма. Хорошо, что мама никогда не выбрасывала до самой своей кончины ни одного письма или открытки. Военные треугольнички Алексеева сохранились. В них, как ни странно, ни слова о военных трудностях, ужасах войны, блокадной голодухе… Таково уж свойство настоящего художника – видеть жизнь по-своему, своим особым взглядом, подмечая в этой жизни свои, одному ему понятные детали: «Милая Таня. Пишу тебе из Ленинграда, куда нас командировали по военной надобности. Город производит на меня какое-то просто мистическое впечатление.
Он словно полуразложившийся, но еще не похороненный труп очень красивого человека. Красота везде и во всем. Но страшная красота – с язвами, нагноениями, отмершими и отмирающими конечностями…» 13 декабря 1941 года, Ленинград.
А вот еще: «Сегодня был сильный обстрел. Земля гудела и вибрировала. С верха окопа осыпалась земля.
Вокруг только море огня и раскаленного железа. И тут я увидел, как по краешку окопа ползает нарядный и очень сосредоточенный майский жук. Представляешь, кругом нежить, смерть, а он живет, ползает так деловито и занимается своими делами, не обращая внимания на людские глупости…» 23 мая 1942 года.
И последнее: «Танечка! Надеюсь, ты и твое семейство живо-здорово. Берегите это. Помогайте друг другу выжить, дожить до лучших времен. Жизнь так прекрасна и удивительна.
И она обязательно еще нас порадует чем-то удивительно хорошим…» 23 сентября 1942 года.
Вадим Алексеев так никогда и не женился. Вероятно, он был однолюбом и так всю свою недолгую жизнь и полюбил только одну девушку – мою маму. Она говорила: «Вадим удивительно талантливый, разносторонне талантливый человек. Все, что он ни делал, он делал истово и искренне. Иначе просто не мог. Но характер у него был сложный. Мой характер и его характер – это была бы катастрофа».
Я помню свою единственную встречу с Вадимом Михайловичем. Мы гуляли с мамой по набережной, и к нам подошел очень суровый человек. Остановился и стал разговаривать с мамой. О чем, естественно, не помню. Я смотрела на него недоверчиво и исподлобья, хотя понятия не имела, кто это такой. Он отвечал мне взаимностью. По-моему, мы друг на друга не произвели приятного впечатления…
Вадим Алексеев рисовал много. Где теперь его работы? Бог знает. Во всяком случае, кроме того, что он подарил маме и что хранится у нас, я его рисунков и картин не встречала. Мало того, когда спрашиваешь у художников и искусствоведов, не знают ли они художника Алексеева, они пожимают плечами – не знают, не видели. Слава Богу, что хоть что-то сохранилось, и благодаря этому вы теперь будете знать, что был такой человек и замечательный архангельский художник – Вадим Михайлович Алексеев.
