03.08.2018 14:03

К столетию Фёдора Абрамова: лучший студент Ленинградского университета

Cтуденты ЛГУ, Фёдор Абрамов – третий справа. Фото из книги Геннадия Мартынова «Летопись жизни и творчества Фёдора Абрамова».

80 лет назад юный пинежанин стал студентом филологического факультета Ленинградского государственного университета.

Жизнь Фёдора Абрамова без малого два десятка лет будет связана с этим вузом – здесь он учился и преподавал.

Без радостей возраста

С Тамарой Головановой Фёдор Абрамов учился на одном курсе филфака до ухода на фронт. Она, будущая сотрудница Пушкинского дома, оставила воспоминания об Абрамовых, к которым в послевоенные годы «время от времён забегала» сначала на Университетскую набережную, потом на 3‑ю линию Васильевского острова – «переброситься хоть несколькими словами, поделиться наболевшим, посоветоваться о литературных делах».

Одно из довоенных впечатлений сокурсницы: вместе с ленинградцами Фёдор Абрамов встречал 1940 год. «… чувствовал он себя в этой компании не очень уютно. Его ранний жизненный опыт и внутренний мир, сформировавшийся в условиях прекрасной, хоть и многострадальной северной деревни, всем существом своим противостоял укладу и быту – в том числе литературному быту – городской, отчасти богемной среды, благополучию и весёлой жизни молодёжи…» Имеется в виду талантливая молодёжь филфака – «святые ребята и девушки», как скажет через много лет писатель Абрамов.

Один деревенский парень на весь курс, Абрамов проучился уже полтора года, но не стал своим для сверстников. Однако его влекло к ним – пообщаться на «литературных утрах» и «литературных вечерах», которые устраивались в квартире интеллигентов Головановых.

«… помню его чаще всего молчаливое присутствие на наших чтениях. Иногда – меткие, с ехидцей, реплики, возвращавшие на грешную землю не в меру воспаривших романтиков. Его слушали», – написала также Т. Голованова.

В той «отчасти богемной среде» выделялся Семён Рогинский, который погибнет на фронте. О нём Фёдор Абрамов намеревался написать рассказ «Белая лошадь». В 1958 году он сделал такую запись в дневнике: «…это рассказ о поколении, Первокурсник Фёдор Абрамов (1938 год), фото из комплекта открыток «Фёдор Абрамов». Москва. «Планета». 1990 год.которое выдержало главную тяжесть войны. Огромная, окрыляющая душу вера и полная неприспособленность к практической жизни. Сильны духом и слабы телом. Силён духом и не готов телом. В этом ведь всё дело. Это характеризует Россию накануне войны в целом. Огромный накал чувств, воспламенённость духа и полная материальная неготовность. Отсюда колоссальные жертвы в первые два года. Рогинский в общем‑то напрасная жертва. Жертва нашей неприспособленности и неготовности, жертва русской безалаберности и шапкозакидательства. Да, в Рогинском привлекает именно накал патриотических, героических чувств, который характеризует наше поколение».

Первокурсница Тамара Голованова запоминала лица сверстников по тому, кто как слушал лекции. Абрамов заинтересовал её тем, что он «не просто слушал – он работал. Как видно, он умел и любил работать уже тогда. Лицо его редко теряло выражение мрачноватой сосредоточенности. Тёмные умные глаза горели внутренним огнём, вспыхивая живым блеском интереса, но чувствовалось, что он был один в этом открываемом им мире, отчуждён от всех и погружён в себя…»

Сокурсники не знали, что Фёдор Абрамов чувствует потребность стать писателем. В 1939 году он набросал рассказ «Самая счастливая». Понимал, что показывать его кому‑то рано. Закончил эту работу через сорок лет, когда жизнь предъявила ему новые обстоятельства для судьбы героини.

В 1975 году в черновой записи к рассказу «Белая лошадь» – о Рогинском – Абрамов сказал: «О страшные довоенные зимы… Как я мёрз!.. Конечно, находились и в то время ребята, которые умели сочетать радости возраста с некоторыми удобствами (подрабатывали! Иные даже прилично одевались). Но я не мог позволить себе этого. Я весь был в зубрёжке. Я хотел всё сделать, что положено по программе, и не успевал. Учёба – самая тяжёлая работа…»

Творческому человеку приходилось зубрить – сказывалась учёба в провинциальной школе.

«Моё дело – за плугом ходить…»

Рогинский насмешничал над Абрамовым – в частности, доводил крестьянина оканьем. Скрывая обиду, Фёдор скоморошничал – мог, к примеру, завестись и распевать частушки с картинками. Однокурсники смеялись, однокурсницы визжали.

Другая запись 1975 года – о том, что «крестьянина поносили на каждом занятии по марксизму-ленинизму: полу-полу, неполноценный и т. д. И что ужасно – я сам ведь считал, что крестьянин, основное население России, неполноценен. И вместе с другими возносил хулу на мою мать, на братьев, на себя».

О том, что ещё недавно «возносил хулу» на крестьян, Абрамов вспоминал, наверно, в Верколе, приезжая туда в военное время. И запоминал, запоминал, как жили его земляки, как трудились, о чём говорили, о чём мечтали.

Лиля Левитан познакомилась с Абрамовым осенью 1945 года, когда в университет снова пришли студенты 1938–1941 годов, недавние фронтовики, а среди них и Фёдор Абрамов. «В аудиториях и коридорах преобладали поношенные пиджаки и стиранные кофточки, сильно разбавленные гимнастёрками, кителями и шинелями».

Сокурсники отмечали «остроту мысли Абрамова, глубину его знаний и оригинальность суждений…» Тем не менее: «Ходили какие‑то смутные слухи о том, что у Фёдора в чемодане под кроватью лежит какая‑то рукопись, и это вызывало смех: «Федька роман пишет. Ха-ха-ха!» А Фёдор при этом изображал простачка, прикидывался деревенщиной: «Я мужик. Моё дело – за плугом ходить…»

Одно из самых ярких впечатлений Левитан студенческой поры – спор Абрамова с преподавателем на консультации по литературе ХХ века. Студент сказал Дмитрию Евгеньевичу Максимову:

«Вот вы утверждаете, что Блок – народный поэт, что он болеет за русский народ, выражает его чувства и интересы. Я этого не вижу. По-моему, Блок от народа далёк и жизни его не знает.

Ты видел ли детей в Париже

Иль нищих на мосту зимой?

«Детей в Париже»! Детей в Питере или в русской деревне он не видит!.. Нет, я не считаю Блока народным поэтом, не вижу в нём близости к народу».

Дискуссия студента и преподавателя длилась около часа. Однокурсники слушали их очень внимательно, переглядываясь… Абрамов и Максимов остались каждый при своём мнении. Кандидат филологических наук Максимов, будущий доктор, работы которого о Лермонтове, Брюсове, Блоке вошли в золотой фонд литературоведения, попросил у Абрамова зачётку. Будущий кандидат филологических наук с несколько растерянным видом подал её и получил с оценкой «отлично».

В студенческие годы вырабатывались у Фёдора Абрамова взгляды, которых он придерживался и много позднее. Учился он отлично, получал Сталинскую стипендию.

Ученица Максимова Лариса Михайловна Солдатова (она училась у него в семидесятые годы) оставила о Дмитрии Евгеньевиче воспоминания, в которых сказала, что его суждений студенты «ждали со страхом. А он был суров и пристрастен». Эмоциональный накал его семинаров был нешуточным.

Наверно, Максимов сороковых и Максимов семидесятых годов отличались друг от друга. Но не двумя разными людьми они были. Как и Абрамов сороковых и Абрамов семидесятых-восьмидесятых – не два разных человека. Значит, дискутировали о стихах Блока две суровых личности. Старшая личность почувствовала родство с младшей, поэтому и получил Абрамов оценку «отлично».

В 1961–1971 годах Максимов, гордость ЛГУ, и Абрамов будут жить в одном доме (писательском) на Петроградской стороне. Об абрамовских повестях «Вокруг да около», «Пелагея», романе «Две зимы и три лета» будут выходить разносные статьи. Дмитрий Евгеньевич сочувственно воспринимал несправедливую критику, морально поддерживал своего бывшего студента.

Записная книжка всегда под рукой

С Михаилом Каганом Абрамов находился вместе на оборонных работах, а потом – до 24 сентября 1941 года – воевал в одном батальоне. В тот сентябрьский день ранило и того, и другого… Послушав своего довоенного сокурсника, а в 1945 году уже аспиранта кафедры истории искусства истфака Михаила Соломоновича Кагана, в доме которого временно жил, пока не получил место в общежитии, Абрамов перешёл на кафедру истории искусства и некоторое время учился на ней. (В течение двух месяцев сдал искусствоведческие экзамены за два с половиной года. Вернулся к филологии, услышав, надо думать, голос судьбы. Временный переход к искусствоведам назвал вскоре «опрометчивым шагом».) На этой кафедре познакомился с Фёдором Мельниковым, который стал его большим другом на всю жизнь. Ему Абрамов читал свои первые литературные опыты. Это было в общежитии, где жил будущий художник Мельников.

«Ему нравилось, его вдохновляло то, что я с увлечением слушал, – напишет Фёдор Фёдорович. – Но ему надо было, чтобы я слушал не молча, чего он терпеть не мог, а с размышлениями, с оценкой вещи, причём по‑своему доказательной и справедливой. А когда молчишь или только поддакиваешь – всё, разговоры кончались, дальше не получалось: он смолкал».

Одной из преподавателей Абрамова была А. Редина. Она опубликует воспоминания под названием «Он был моим студентом…»

Робея, вошла она в группу фронтовиков. Ей надо было учить их немецкому языку. Как ей запомнилось, внешне Абрамов среди них ничем особенным не выделялся, только особенной походкой: «…ходил немного покачиваясь и как‑то особенно твёрдо ступал, точно втаптывал землю». Затем преподаватель отметила горячность студента, которая казалась ей основной чертой его характера. «Горячность в учёбе, в работе, горячность в разговорах и спорах». Через некоторое время она узнала, что Абрамов, уча немецкий, подрабатывает переводами, помогая семье брата Михаила, жившей в Верколе.

Летом 1946 года Абрамов проводит студенческие каникулы на Пинежье. Записная книжка всегда при нём. Ему не нравится, как застроена деревня Ёркино: «…одни дома выходят на дорогу фасадом, рядом – двором». То есть он сравнил Ёркино с родной Верколой, сохранившей русские традиционные приёмы планировки и строительства, где окна всех домов как переднего, так и второго порядка обращены к реке.

Ещё одна из записей того времени: «Пожни‑то все затянуло кустом».

Как ни рвала жилы деревня, все пожни обрабатывать не могла. Студент это знал, конечно же. В частности, по районной газете «Лесной фронт», которую читал с карандашом в руке. В номере районки за 14 марта 1946 года Абрамов не мог не обратить внимание на перепечатку статьи заместителя наркома земледелия СССР И. Бенедиктова «Социалистическое сельское хозяйство в четвёртой пятилетке» – об ущербе, который нанесли стране фашисты: разрушено или захвачено и вывезено в Германию 137 тысяч тракторов, 49 тысяч комбайнов, четыре миллиона плугов и других почвообрабатывающих орудий. Поэтому нельзя было не принять закон о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства СССР. И невозможно было обойтись без госзайма восстановления и развития. «Превратим подписку на Государственный заём восстановления и развития народного хозяйства СССР в могучую демонстрацию советского патриотизма», – призывала своих читателей та же газета в номере за 5 мая 1946 года. 10 октября 1946 года «Лесной фронт» опубликовал заметку «Колхозники сдают хлеб из личных запасов». Делалось это «в ответ на обращение алтайских колхозников». На Пинежье люди сдавали сверх колхозного плана: кто – 15 килограммов хлеба, кто – 30.

С «могучей демонстрацией» дело обстояло непросто. Руководство района требовало выполнять план по подписке с председателей колхозов – этих коллективных хозяйств в Карпогорском районе было 42. Председатели колхозов и сельских исполкомов вместе с уполномоченными райкома компартии нажимали на колхозников, особенно – на сознательность коммунистов (многие селяне вступили в партию на фронте), люди подписывались на заём.

О том, как проводились такие вынужденные кампании, писатель Абрамов расскажет в романе «Две зимы и три лета».

Налоги для деревенского люда тоже были долго нелёгким бременем. А снизят их только после смерти Сталина, в 1954 году. В два раза – по деньгам и молоку.

1 сентября 1946 года Фёдору Абрамову вручён орден Отечественной войны второй степени, которым он был награждён по Указу Президиума Верховного Совета СССР от 6 августа того же года. Наверно, в глазах сокурсников и преподавателей студент Абрамов ещё более вырос. 5 декабря 1946 года фотография с Фёдором Абрамовым впервые появилась в печати: в газете «Ленинградская правда» – в связи с десятой годовщиной принятия Конституции СССР – опубликован снимок лучших студентов Ленинградского государственного университета, представителей разных национальностей. Русских представлял как раз Абрамов. Фотографировался он с орденом Отечественной войны.

14 апреля 1947 года газета «Ленинградский университет» впервые скажет об Абрамове: он выступил на общеуниверситетской студенческой конференции «Наука, литература и искусство в новой Сталинской пятилетке», дал «глубокий и обстоятельный анализ важнейших литературных произведений 1946 года».

Во время летних каникул 1947 года Фёдор Абрамов снова на Пинежье. Снова с записной книжкой в кармане, которую нередко достаёт для очередной записи. Например: «Кулак до 1930 года не заявлял, что он не выполняет хлебопоставок, а председатель колхоза заявляет».

В июне 1948 года Фёдор Абрамов успешно защищает дипломную работу о творчестве Горького и поступает в аспирантуру.

Нашли ошибку? Выделите текст, нажмите ctrl+enter и отправьте ее нам.
Сергей ДОМОРОЩЕНОВ