Наш загадочный Гагарин

 Днем у нее были гости: вдова профессора, знакомая еще по Москве, и казачий офицер из-под Ростова, оба ссыльные, как и она сама, а под вечер она вышла из города и прошла полями, того не замечая, далеко к реке и села с книгой на берегу.

Была весна, конец мая, и стояли совершенно белые ночи, столь чистые, прозрачные и спокойные, что казались неземными.

Первый год своей ссылки на Север бесстрастный и мертвенный свет белых ночей действовал на нее мучительно, и целые недели напролет она не могла заснуть, отчасти, может быть, и потому, что эти ночи напоминали ей о Петербурге, где она провела до революции одну зиму с матерью, выезжая в свет: весной в Петербурге тоже были белые ночи, тогда она пережила их в первый раз.

Но уже на второй год ссылки сюда, в этот маленький старинный городок, она привыкла к белым ночам, полюбила их и часто оставалась сидеть на берегу реки до самого утра, одна, с раскрытой книгой на коленях, как и теперь, вся охваченная их чистотой и очарованием, и какой-то неизмеримой тоской, которую они будили вместе с воспоминаниями о прошлом.

Солнце стояло еще высоко, несмотря на 10 часов вечера, дрожащая фиолетовая сфера отделяла его от земли. Прямые и широкие лучи ложились, рассекая ее, сверху на город, на массивные громады былого монастыря и собора, на мирно блестящие купола, словно осеняя их, как благословляющая десница солнца, занесенная над стогнами мирного города, уставшего от дня. Солнце склонялось постепенно над рекою к противоположному берегу, движения его были почти уловимы. Огромное ложе реки под лучами было тихо, блестяще, как металл, текло мирно, одной сплошной и упругой, чуть выгнутой массой, не разбиваясь на потоки, и столь густой, что, казалось, можно встать на это гибкое лоснящееся ложе и спокойно пойти по нему.

Иногда внизу на песок набегали невидимые волны, словно вытолкнутые изнутри реки, и скатывались обратно с шипением. На другом берегу, в страшной дали, смутно синел лес на горе, над ним необычайно ярко пылало небо, как будто оно состояло из светлого пламени. Чуть дальше налево была видна деревня: черные горбы крыш, розовая игра солнца в стеклах домов и над всем этим стройный шатер одинокой церкви с тонким крестом на куполе. Нигде не было видно людей, стояла тишина, какой-то великий покой.

Только издалека, из-за поворота реки, доходило изредка гулкое биение колес парохода о воду и из-за деревни с того берега глухо и нежно доносились женские голоса, певшие старую русскую песню. Это была прежняя Россия, живое видение XVII века, и она невольно ждала, что вот раздастся тяжелый удар в колокола, плавный и густой звук поплывет, качаясь, над рекою и черные фигуры монахинь потянутся медленной чередой из лесных скитов на молитву в церковь... Но тотчас же она вспоминала о жизни, шедшей на земле, о действительности, окружавшей ее днем, о пошлой и жестокой действительности новых людей, упорно строивших какую-то скучную, неестественную, книжную жизнь, в таком противоречии с этой мирной красотой природы, и сердце ее вновь зашлось в тоске.

Сегодня был день ее рождения, и ей исполнилось 30 лет!.. Она осознала значение этого вполне только теперь и ужаснулась.

Вспомнилось вдруг, как давно, лет 15 тому назад, в один летний день возвратился в их родовое имение на каникулы брат-студент из Москвы и как вместе с ним в одном тарантасе приехала дальняя родственница, «Тант-Мари», как ее у них звали, хотя та совсем не была теткой, – стройная дама с туго перетянутой талией, с пышной, чересчур ясно очерченной грудью и сильным грудным голосом, который как-то особенно вызывающе и грешно вибрировал, когда она смеялась. У них жила тогда сирота кузина. Брат был влюблен в нее и писал ей из Москвы длинные, нежные философские письма, и та целовала их, нумеровала, перевязав лентой, носила на груди. Вместе с кузиной она сама трепетно ждала тогда возвращения брата, шепталась с нею по углам и в саду, и все было прекрасно и полно радостного волнения и тайны. Но брат только молча, бегло и смущенно поздоровался с ними и быстро прошел к себе в комнату, а потом весь день был туго затянут в мундир, несмотря на жару, и не отходил от тетки, как и все другие мужчины, гостившие у них в то лето, а когда она пела, сидя за роялем, брат не сводил глаз с ее вздымающихся полных обнаженных плеч.

Кузина ходила с подпухшими от слез глазами, при встречах с ней брат неловко смущался, морщил сердито лицо и поспешно отворачивался. Тетка ежеминутно звонко и вызывающе смеялась: голос ее разносился по всей усадьбе, запах ее духов пропитал всю мебель; а то, что гостья в их глуши трижды в день меняла свои шумные шелковые глубоко открытые платья, было «simply ridiculous»1, как говорила мать. Утром в костюме амазонки она уезжала с братом в лес верхом.

Подсаживая ее на лошадь, брат тесно обнимал ее за талию, задерживаясь в этом положении неестественно долго, и тетка ударяла его каждый раз, смеясь, хлыстом... «Какая бесстыдница, – жаловалась мать отцу. – Замужняя женщина, и ведь ей уже далеко за тридцать лет». И ей представлялось тогда непонятным и ужасным, как брат мог предпочесть кузине эту женщину, которой было уже за тридцать лет!.. Это же старость, – размышляла она с недоумением, и ей казалось при этом, что она сама никогда не может быть тридцати лет – ведь это уже конец!.. И вот ей тоже наступило тридцать лет... Но теперь она совсем не чувствовала себя старой, а столь же молодой, как и тогда, если не моложе, ибо была теперь страшная потребность жить и ощущение красоты мира, до того сильное и полное, что было в то же время страшно жить из-за боязни потерять эту неразгаданную красоту. Да, но жизнь ее была уже кончена, – старалась она убедить себя тем не менее, – больше нечего было ждать и нечего желать! Ей исполнилось едва 16 лет, когда разразилась революция, но прежняя жизнь успела запечатлеться в ее памяти неизгладимо, прошлое влекло ее, казалось беспорочным. И чем дальше оно уходило назад, тем прекрасней становилось, как и вся былая история России.

В сущности, в ней она видела прежде всего историю своего старинного рода, покрывшего себя в течение многих веков военной и гражданской славой. И так как в жизни их рода, о которой она слышала из семейных рассказов, все казалось ей прекрасным, такой же была для нее и история России. Без прошлого невозможно счастье, размышляла она, счастье, в сущности, всегда в прошлом. И только прошлое прекрасно. «II n'y que le passe qui est parfait et plus que parfait»2, – говорил ее старый учитель.

Со сладостной болью она перебирала ежедневно все, что сохранила ее память от прошлой жизни, как коллекционер свои сокровища, со слепой тоской упрекая себя, что была когда-то невнимательна, почти равнодушна к рассказам матери, отца, бабушки, и радовалась теперь без конца каждой новой мелочи, которая вдруг неожиданно возникала из сумрачного мира воспоминаний.

Рассказ полностью опубликован в журнале «Север» № 3 за 1992 год.

1 «просто смешно» (пер. с англ.) 

2 «И только прошлое прекрасно, и более чем прекрасно» (пер. с фр.)