45 лет назад вышел в свет третий роман Фёдора Абрамова – «Пути-перепутья», а 40 лет назад – четвёртый, «Дом». Четыре крупных произведения составили тетралогию «Братья и сёстры»
Выдавливание из себя раба
1968–1972 – такими цифрами обозначил Фёдор Абрамов время работы над романом «Пути-перепутья». В дневнике записал: «Очень страшно писать, ибо всё время чувствуешь себя бунтарём. Всё время выдавливание из себя раба. Но иначе нельзя».
«Страшно», потому что «кое‑что, возможно, придётся сказать впервые. Впервые в нашей литературе. Во всяком случае, Подрезов и вся его линия – заново».
В номерах первом и втором за 1973 год роман «Пути-перепутья» опубликовал журнал «Новый мир», который возглавлял уже не А. Т. Твардовский, а В. А. Косолапов. Произведение читали и перечитывали, спорили. Спорили и позже. В 1988 и 1989 годах в журналах «Знамя» и «Вопросы литературы» критик Юрий Оклянский «обвинил» автора, по мнению Л. В. Крутиковой-Абрамовой, в идеализации партийных работников. Людмила Владимировна ответила: «Подрезов – фигура несомненно трагическая. И не правы те критики, которые осовременивают Подрезова, воспринимают его представителем командно-административной системы, сталинистом… Он был убеждённым и бескорыстным исполнителем воли партии и государства. Слепая вера в правоту верхов, слепая вера в Сталина – не вина, а беда его. Но в пределах района и области он был смел, инициативен и даже иногда критичен».
Некоторые разговоры Подрезова и председателя колхоза Лукашина содержали мысли о «преступной самоуверенности верхов», но были убраны цензурой. В подтверждение этих слов Л. В. Крутикова-Абрамова привела убранный кусок из диалога героев. (Цензурные вычерки будут восстановлены во втором томе шеститомного собрания сочинений Абрамова. Этот том вышел в 1991 году.)
«– После гражданской войны, между прочим, был нэп, – отрезал Подрезов. – Может быть, и нэп прикажешь ввести?
– А уж не знаю, нэп ли, чэп ли, как хочешь называй, а только что‑то делать надо. По-старому нельзя. К примеру, меня взять… хозяин… – Лукашин натянуто усмехнулся. – Я ведь только и знаю, что кнутом размахиваю. Потому что, кроме кнута да глотки, у меня ничего нет. А надо бы овсецом, овсецом лошадку погонять. И Владимир Ильич понимал это. После той, гражданской, помнишь, как дело было? Хлеб за границей закупали…
– Так что же ты предлагаешь, чтобы и мы закупали? А как это с политической точки будет – победители на поклон к капиталистам? Так и авторитет растерять можно.
– А у кого нам авторитет важнее иметь – у своих людей или капиталистов?
– Да так‑то оно так, – промычал неопределённо Подрезов и поглядел по сторонам… – М-да-а… Разговорчики у нас… Если и те, наверно, головой качают… А между прочим, два года назад на курорте я и не такое ещё слышал… Да от кого? Один, к примеру, из министерства был… шишка… Дак он знаешь, что ляпнул один раз за выпивкой? У нас, говорит, в деревне и в войну, и после войны политика военного коммунизма… То есть форменная продразвёрстка – всё забираем…
– А что, разве не так? – живо отозвался Лукашин. – Продразвёрстка не продразвёрстка, а гребём под корень – факт!»
Жительница Киева напишет Абрамову, что сначала ей хотелось, чтобы Подрезова «сняли с первых секретарей», но увидела, поняла его и переживала судьбу героя. У читательницы сердце щемило при чтении «подрезовских» страниц.
Фёдор Александрович Абрамов знал Николая Андриановича Комарова, первого секретаря Карпогорского райкома компартии военных и первых послевоенных лет, который во многом послужил прототипом образа Подрезова. Комаров прочитал абрамовские романы, упрекнул писателя, – в писательской передаче слов авторитетного для Абрамова читателя: «Всё хорошо. Только мы‑то жили, и я работал в более суровых и трудных условиях. Вот надо бы об этом сказать более честно и правдиво».
В связи с этим упрёком писатель подчеркнул в разговоре с корреспондентом журнала «Молодой коммунист» (1976 год): «Правда всегда нравственна. Правда, в конечном счёте, всегда возвышает человека».
В том же году, отвечая на вопросы своих читателей на авторском вечере в Ленинграде, в Доме писателей имени Маяковского, Абрамов сказал несколько слов о Комарове: «Фигура для своего времени удивительная. Два-три класса образования. Но таких ораторов я больше не слышал. Он говорил о капитализме, о буржуазии в 1930‑е годы. И с каким накалом страсти! В него влюблены были все бабы. Он командовал бабами, да, да, бабами… В войну одни бабы работали да подростки. Голодные, на сосновой каше сидели. И вот этот человек командовал бабским фронтом – вторым фронтом. Они не только справлялись с этой работой. Они делали больше.
Бабья сила, не учтённая никакими стратегами, поднялась из недр России. И это был второй фронт. Комаров командовал этим фронтом. С ним у меня хорошие отношения. Крутой, сильный…»
Кровь за роман
16 февраля 1973 года, когда ещё из‑за цензуры и первый номер журнала не вышел, Фёдор Александрович Абрамов написал в Архангельск другу и коллеге Шамилю Загировичу Галимову, что «целых три месяца не выходил из сраженья за роман… Главлит расценил его как антисоветское произведение, нашлёпал записку на Олимп, и представляешь, чего это всё мне стоило?! Но сейчас, кажется, можно сказать: битва выиграна! Правда, крови пролито немало. Все острые политические формулировки сняли (была создана специальная комиссия – четыре секретаря Союза писателей и два представителя ЦК)».
Главлит – это цензура. Олимп – ЦК КПСС.
По тексту «перепаханного» романа (абрамовское слово) писателю опять были высказаны редакционные замечания, главным образом цензурного характера. В частности, дескать, не следовало упоминать об указе о высылке «нерадивых» колхозников куда подальше от родного дома. Абрамов спорил: не надо редакции подменять Главлит. Упорствовал – и не напрасно. Например, отстоял следующий пассаж: Лукашину «пришлось поднять всё ту же незримую председательскую палку – ничего другого не оставалось»: пригрозить высылкой.
Имеется в виду Указ Президиума Верховного Совета СССР от 2 июня 1948 года «О выселении в отдалённые районы лиц, уклоняющихся от работы в колхозах и ведущих антиобщественный, паразитический образ жизни». Как и в борьбе с «врагами народа», при выполнении этого Указа можно было сводить счёты с какими‑то просто-напросто неугодными по каким‑либо причинам власти, а то и соседу, людьми: «А вот не нравятся нам они!..»
31 августа 1970 года Фёдор Абрамов пишет в дневнике: «У Солженицына рядовой человек только жертва существующего режима. А на самом деле он и опора его. В этом вся сложность. Именно только освещение нашего человека с этих двух сторон позволит художнику избежать односторонности в изображении жизни».
Об этой сложности Абрамов говорил и в «Путях-перепутьях», и в других произведениях. Михаил Пряслин («Две зимы и три лета») собирал в Пекашине подписи в защиту Лукашина, которому грозило уголовное дело, – совсем мало защитников нашлось…
В декабре 1972 года роман по требованию цензуры сняли с номера и отправили «на верх». (В Главлите посчитали, что проблемы 1951 года, о которых написал Абрамов, бесповоротно отодвинуты в прошлое. «Партийная работа показана как система непрерывных «накачек» и «указаний» сверху донизу»). Узнав об этом, возмущённый Абрамов отправил подробное письмо секретарю ЦК КПСС Петру Демичеву, ведавшему вопросами науки и культуры, с просьбой повлиять на судьбу романа.
Обращение на Олимп возымело действие. Пусть и с очередными изменениями, но роман вышел к читателю.
Из-за «схватки» первый номер журнала читатели получили в конце февраля, второй – в марте. Несмотря на изъятия, читатели «Нового мира» прочитали немало острых по тому времени вещей. Например, цитата из того же разговора Лукашина и Подрезова: «На брюхе плохая экономия, – сказал Лукашин. – Да и какой, к дьяволу, голодный – работник! У нас, бывало, в деревне Иван Кропотов… Кулак… Но в экономике толк понимал, будь здоров! Так он что говорил своей жёнке, когда утром вставал? Скупая, жадная была баба! «Корми работников досыта». Это у него первый наказ с утра был. Потому как понимал: сытый работник горы своротит, а от голодного один убыток…»
Ещё недавно церкви опять закрывали, а Лиза Пряслина бога поминает:
«Ну не диво ли? Не чудо ли на глазах сотворилось? Из дому вышла – туман, коров провожала – туман и сюда шла (на могилу тестя. – СД) – тоже туман, чуть не руками разгребала. А вот сейчас солнце и радуга во всё небо… Это татя, татя меня успокаивает, он бога упросил солнце выкатить», – растроганно подумала Лиза».
«Многое ты сумел сказать…»
За пять лет до публикации «Дома» Абрамов делал наброски к возможному послесловию к роману. Отрывок: «Наблюдая жизнь в течение многих лет, я постоянно убеждался в одном и том же: советский человек в полчеловека живёт, работает в 1/3 (это в лучшем случае) своих сил. Потому что он скован по рукам и ногам. Рабочий, например, не может вдосталь наработаться. И в этом все беды России. В этом наша трагедия, если хотите. Отсюда все наши беды. Возьмите хотя бы пьянство. Два выходных дня. Работать дома нельзя. На заводе потолок в зарплате. Дача – не дозволена. Частная собственность. Она доступна только для избранных. Конечно, есть книги, библиотеки, спорт. Но все ли любят спорт, книги? Для всех ли это доступно? И отсюда вопрос: куда деваться?»
Жизнь, наблюдения за ней продолжались, как шла вперёд и работа над рукописью. И вот читатели снова ждали, когда придёт их черёд взять в библиотеке журнал с абрамовским произведением. Читали, к примеру, разговор приехавшего в Пекашино горожанина Петра и его сестры. Лиза, деревенская праведница, говорит, что их брата Михаила в деревне не любят. Пётр поражён:
«– Кого не любят? Михаила?
– А кого же больше?
Пётр выпрямился:
– Да за что?
– А за работу. Больно на работу жаден. Житья людям не даёт.
Пётр не сводил с сестры глаз. Первый раз в жизни он слышит такое: человека за работу не любят. Да где? В Пекашине!
– Так, так, Петя! Третий год сено в одиночку ставит. Бывало, сенокос начнётся – все хотят под руку Михаила, отбою нету, а теперь не больно. Теперь с кем угодно, только не с Михаилом».
Михаил Пряслин – в своём роде ещё один «лишний человек» в истории России.
Надо, разумеется, прислушаться к Л. В. Крутиковой-Абрамовой, которая рассказала о «битвах» Абрамова с цензурой. Но надо знать и то, что многие острые вещи не были подвергнуты вивисекции. В цензуре не только боязливые чиновники работали, но и здравомыслящие, честные люди. Один цензор усердно работал красным карандашом, а другой – закрывал глаза на что‑то «слишком» острое. И если только редакция и цензура не находили общего языка, главный цензор обращался в ЦК КПСС: повлияйте на этих смутьянов!..
Время действия романа – 1972 год, экономика СССР заходила в тупик. В Верколе‑то, прообразе Пекашино, ещё не хуже, чем в других деревнях страны, скажет Абрамов.
Больше всего изменений и купюр было сделано в главах «Из жития Евдокии-великомученицы», жены пилигрима революции Калины Дунаева. В частности, в её рассказе о хождениях по лагерям в поисках мужа-зэка, неудачно попытавшегося вступиться за несправедливо репрессированных, таких же, как он, людей, преданных делу Ленина. Снят, к примеру, этот отрывок:
«– Пошла от лагеря к лагерю.
– Как от лагеря к лагерю? – Пётр ахнул.
– Так. От лагеря к лагерю. От самого Урала до самого Владивостока прошла, всю Сибирь наскрозь обходила, объездила.
– Ну, это… – Пётр всё ещё не мог опомниться: в полтинник глаза.
– Раньше считала – шесть годов ходила, а теперь думаю – весь век. Как богородица по мукам. Але как декабристки. Жёнки, бывало, такие были, из благородных, ихних мужиков царь в Сибирь сослал, и они за мужиками следом пошли. Это уж мне на Колыме один рассказывал, когда я Колыму разыскала. – Евдокия помолчала, махнула рукой в сторону Петра. – Никто не верит. Не ты один. Да я сама иной раз думаю, не приснилось ли».
А вот то, что с удивлением прочитали читатели «Нового мира»: «Сенокосчики «сидели под елью, жгли сигареты и папиросы, ёрничали, заводили друг друга, травили анекдоты, иногда слушали «клевету» (Михаил частенько захватывал с собой транзистор), а больше перетряхивали жизнь – и свою пекашинскую, и в масштабах страны, и в масштабах всего шарика».
Это что же получается: слушали себе советские люди Би-Би-Си, «Голос Америки» и прочие «голоса» – и никто им отпор не давал? Ничего себе!.. Явный цензурный недосмотр, смахивает на идеологическую диверсию!.. Так могли считать бдители.
Внятного ответа о судьбе рукописи не было. Абрамов пошёл к заместителю отдела культуры ЦК, который курировал литературу. Замом был Альберт Беляев, северянин, выпускник Архангельской мореходки, сам человек пишущий, будущий главный редактор газеты «Советская культура», при нём же ставшей «Культурой».
Вот что со слов Абрамова рассказал критик А. И. Рубашкин. Едва начался разговор, в кабинет Беляева как бы случайно заглянул (и остался) «великий немой» Василий Шауро, зав. отделом культуры. Беляев сказал, что рукопись в ЦК не читали. Абрамов не поверил. Разговор пошёл на повышенных тонах. «Не читавшие» обвинили Абрамова в антисоветчине, в непатриотичности. «И тут Абрамов «заголился», показал партработникам простреленные на войне ноги и начал кричать что‑то в таком духе: «Это Абрамов не патриот? Это вы Абрамова патриотизму хотите учить?» И дальше в подобном же роде. Потом Фёдор Александрович сказал, что он «в стол не пишет» и что если его собеседникам нужен ещё один скандал (он явно имел в виду Солженицына), то они его получат. Это был уже вызов, тем более что Абрамов прямо заявил, что роман напечатает – «не здесь, так там». А этого «там» тогда боялись как огня».
«Новый мир» получил разрешение на публикацию романа, а газеты – на резкую критику. Вот почему поначалу Фёдор Абрамов читал неодобрительные отзывы о романе. К примеру, В. Сахаров в «Литературной газете» предложил автору при доработке «более равномерно распределить свет и тени».
Поддержал собрата Василий Белов в личном письме: «Дорогой Фёдор Александрович! Многое ты сумел сказать в «Доме». Спасибо. Я почувствовал и какое‑то личное облегчение: Абрамов сделал то, что теперь уже делать не надо, поскольку дело сделано…»
Затем, в мае-июне, опубликованы положительные отклики в журнале «Литературное обозрение», в газетах «Комсомольская правда» и «Правда». А первым с восхищением высказался в «Пинежской правде» за 20 января 1979 года земляк Михаил Щербаков.
Знаток Севера К. П. Гемп собрала 28 высказываний читателей о тетралогии, «Траве-мураве» и в одну из встреч с Абрамовым порадовала его этими мнениями. Записывала Ксения Петровна разговоры со студентами, медсёстрами, рыбаками, обычными пенсионерами. «Старый рыбак сказал о вас: „ Фёдор‑то Александрович наш писатель“». Это признание от сердца и разума».
В 1980 году Лев Додин поставит «Дом» в Малом драматическом театре Ленинграда. Этот театральный «Дом» нравился Абрамову больше других. На Лизу, любимейшую его героиню, в исполнении Татьяны Шестаковой он не мог смотреть без слёз.
Увидев «Дом», главный режиссёр Большого драматического театра Г. А. Товстоногов пригласил Л. А. Додина, ещё не имевшего своего театра, к сотрудничеству в БДТ.
