30.09.2020 19:45

«Молодость моя – Белоруссия»

Праправнучки Пушкина
Мария Павловна Клименко, Ирочка и её няня
Паспорт Марии Павловны Клименко

О том, как важно вспоминать нашу общую историю, которая помогает нам лучше понимать друг друга

Разумеется, я тоже слежу за происходящим сейчас в Белоруссии и невольно досадую, что напряжённая «обстановка» никак не разрядиться.

Вот и думаю: может быть, это из-за того, что тамошняя молодёжь не знает недавнюю историю своей страны, свидетелями которой были их бабушки и дедушки? Предлагаю читателям «Правды Севера» несколько фрагментов из воспоминаний архангельской праправнучки Александра Сергеевича Пушкина Ирины Евгеньевны Гибшман (в девичестве Клименко). Записала я их 25 лет тому назад. Но сначала коротко о моей собеседнице.

В Архангельском литературном музее бережно хранится удостоверение, подтверждающее метрическую запись Бобруйского Никольского собора, которая гласит о том, что «Ирина Евгеньевна Клименко родилась в августе месяце 8 дня 1908 года в Бобруйске». В этом же белорусском городке жили тогда не только её родители, но и её бабушка Наталья Александровна Воронцова-Вельяминова (в девичестве Пушкина), дочь Александра Александровича, старшего сына великого русского Поэта. Обитали и другие родственники. Так что совершенно неслучайно много лет прожившая в Архангельске праправнучка Пушкина любила слушать песню Александры Пахмутовой «Молодость моя – Белоруссия».

Вот рассказ Ирины Евгеньевны о нескольких годах её белорусского детства. «…После замужества у мамы пошли дети. Первой (в 1907 году) родилась Наташа, затем (в 1908-м) – я, Оля появилась на свет в 1911 году, Таня – в 1913-м, Марина – в 1915-м и в 1918 году мама родила сына, которого назвали Серёжей.

Нам мама посвятила свою жизнь. Она была человеком добрым, великодушным и вместе с тем принципиальным и требовательным в вопросах морали и поведения. Нас, своих детей, она очень любила, но не баловала. Мы не знали, что такое капризы. Детские ссоры были редки. А о том, чтобы сказать грубое слово или дерзость, и речи быть не могло. Мы, дети, конечно, знали, что являемся потомками Пушкина, но наше внимание постоянно на этом не заострялось. Это родство было для нас чем-то само собой разумеющимся. То есть какого-то особого культа Пушкина не было. В семье моей бабушки Натальи к этому родству тоже относились спокойно.

В воспитании детей маме очень помогла наша нянечка – белорусская крестьянка Малания Федосовна Белявская. Своих детей у неё не было, и она жила у нас в доме как свой, близкий человек. Моя сестрёнка Наташа появилась на свет, когда нянечку ещё не взяли. Остальные мамины дети, начиная с меня, все родились при ней.

Мне кажется, что одним из спокойных и более счастливых периодов жизни моей мамы было наше пребывание во время Первой мировой войны у Натальи Ивановны и Надежды Ивановны Гончаровых, дочерей среднего брата Натальи Николаевны Пушкиной. Лопасненское имение они получили в наследство от бездетной тётки Васильчиковой, близкой родственницы Гончаровых.

Из Бобруйска мы эвакуировались в августе 1915 года. Мы – это мама и пять её дочерей. Мой брат Серёжа тогда ещё не родился. Тётушки – преимущественно тётя Тата – трогательно заботились обо всех нас. Они сразу приметили, что мама всю себя отдаёт детям, а о себе заботится мало. Одевалась она всегда очень скромно, никогда не увлекалась шикарными туалетами и драгоценностями. Однажды тётя Тата повезла маму в Москву – от Лопасни это было недалеко – и заказала ей сиреневое платье с широкой кружевной прошивкой. Платье очень гармонировало с маминым прекрасным цветом лица и пышными волосами – они кучерявились сами по себе. Позднее, когда я подросла и собралась учиться в Москве, своё любимое платье мама подарила мне. Но к тому времени его покрой уже устарел, и я попросила портниху сшить мне из него блузку. Она так и сделала. А прошивку аккуратно отпорола и вернула мне. Я её берегу как память о маме. (Та прошивка нынче хранится в Архангельском литературном музее – Л.Е.) Есть у меня и несколько красочных открыток, ещё в царское время они адресованы моей маме. К ней тогда обращались не иначе как «Ваше Высокородие Мария Павловна!»…

Из Лопасни мы вернулись в Бобруйск… Потом опять началась война. Город оказался под немцами. О том беспокойном времени напоминает мне мамин паспорт. Выдан он ей 29 августа 1918 года, то есть за пятнадцать дней до того, как она родила моего брата Серёжу. Паспорт на двух языках: русском и немецком. Кроме маминой фотографии на нём есть её роспись и оттиск пальца.

Бобруйск стал переходить из рук в руки, причём каждый раз эта «церемония» сопровождалась артиллерийскими обстрелами. С самолётов, правда, тогда ещё не бомбили. Сначала Бобруйск обстреливали белополяки. Ворвавшись в город, они стали в нём бесчинствовать. У нас отобрали рояль. На этом мои занятия музыкой закончились. Гонялись поляки за еврейскими девушками и насиловали их. У стариков-евреев шашками они отсекали пейсы – это такие длинные локоны, что-то вроде отросших бакенбард. Было немало случаев, когда отрывали пейсы вместе с кожей. Обитатели Бобруйска всегда жили с евреями очень дружно. Почему поляки так их ненавидели, мне до сих пор непонятно.

Мой отец тоже попался белополякам под горячую руку. Они чуть не зарубили его. А вышло всё вот как. У нас во дворе был очень удобный колодец, поляки его скорёхонько облюбовали и устроили водопой для своих лошадей. И до того изгадили всё вокруг, что от жидкой грязи было не пройти. Наш папа долго все это терпел, потом вышел на крыльцо и очень сдержанно и вежливо попросил одного из старших по званию рассредоточить места водопоя, иначе, мол, тут скоро утонем в грязи. В ответ на это военный выхватил шашку и замахнулся на отца с криком: «Пся крев, холера!». Это любимое ругательство поляков я запомнила на всю жизнь. Спасла тогда моего отца наша нянечка Малания Федосовна. Она храбро кинулась вперёд и заслонила его собой. Я тогда во дворе была и всё это видела. Было мне в ту пору 10–11 лет.

Через некоторое время опять начался артобстрел. Это уже стреляли наши войска. Они выбили поляков из Бобруйска, но долго в городе не продержались. Вскоре им на смену пришли «познанцы»: польские войска, сформированные в Познани. Они вели себя гораздо пристойнее, не бесчинствовали, и военная форма у них была другая… Ещё помню горящие дома, мосты, грохот разрывов. Во время обстрелов нас, детей, отправляли в погреб дедушкиного городского дома, где собиралась вся родня. Тётя Маруся, жена дедушкиного брата, дяди Вани, приносила с собой большую икону Божьей Матери и молилась. Мы с сестрой Наташей почему-то не очень боялись обстрелов и однажды вместо погреба убежали в конец нашего садика, где был малинник. Нас «выудили» из зарослей и отправили в погреб.

Однажды снаряд влетел в дедушкин дом и разорвался в столовой, где как раз находилось несколько человек. Осколками слегка задело дядю Ваню и его дочерей Мусю и Наташу. Около нашего дома тоже рвались снаряды. Как бритвой срезало ветви каштанов, но дом не пострадал. Если мне не изменяет память, в конце лета 1920 года наши войска окончательно изгнали поляков…

Жили мы в это время очень трудно. От голода спасала нас корова. Подспорьем были фрукты из нашего садика и выращенные в огороде овощи. Кухарки Доминики – маленькой, худенькой старушки, прослужившей в нашем доме много лет, – в то время уже не было. Оставалась лишь наша дорогая нянечка. Пережила она рядом с нами и трудные послереволюционные годы. В дальнейшем, когда я вышла замуж и ждала ребёнка (дочь Наташу), моя няня – было ей тогда 65 лет – не побоялась приехать ко мне на Север. Она выходила мне не только Наташу, но и сына Эдвина. Жила с нами в Архангельске и во время Отечественной войны. Скончалась Малания Федосовна 22 апреля 1946 года от рака в возрасте 76 лет. Похоронили мы нашу белорусскую няню на Вологодском кладбище…»


Нашли ошибку? Выделите текст, нажмите ctrl+enter и отправьте ее нам.
Людмила ЕГОРОВА