Пушкин и Архангельск

Пишущим эти строки было найдено в Архангельске живое предание об общении А.С. Пушкина незадолго до его смерти со средой «ремесленников» (с кругом аптекаря Мерка и его учеников), о его словах и жестах.

Последующие строки имеют целью поделиться материалами с читателями.

Одна древняя легенда повествует, что несколько греческих юношей зашли опочить после полдневных трудов в тенистую и прикровенную пещеру. Зашли, да и проспали в ней несколько веков! Эти чудодейные сновидцы, согласно повествованию о них, были, однако, разбужены случайно нашедшими их путешественниками, весьма удивленными их одеждой, нравом и их свидетельством о давно прошедших днях...

Впечатление, подобное, вероятно, впечатлению путешественников, проникнувших в эту легендарную пещеру, испытал пишущий эти строки в 1929 году, попав в городе Архангельске после больших и сложных рекомендаций, в неприступное убежище почтенных сестер А.Э. и М.Э. Гейнрикс, семидесятилетних девиц-близнецов.

В этой своеобразной «пещере», или квартире, тяжелыми шкафами отгорожен от жильцов-соседей и от всей современной жизни свой особый мир и свой особый «культ».

Шкафы эти и все вокруг набиты...

огромными коллекциями яиц морских птиц; повсюду теснятся чучела разных зверюг, колючих, надутых, как арбуз, рыб, а морской песок, многорогие раковины и ракушки по углам помещения напоминают действительно какуюто морскую nещеру, скрытое убежище чуть ли не на дне морском.

Здесь-то, как в этом пришлось убедиться, впрочем, весьма не скоро, и блюдется (без всякой преднамеренности и как-то само собой) неожиданный культ живых воспоминаний об А.С. Пушкине.

Внешне – только разве вырезки с его изображением среди немецких и английских кипсэков – могут напомнить о сокровенном пристрастии и «служении» обитателей этого убежища. Обе почтенные старухи, живущие здесь, свято хранят каждое слово, каждую вещицу своего покойного отца Эдуарда Ивановича.

Эдуард же Иванович, собиратель всех этих коллекций, человек, по всему видно, незаурядный, был на всю жизнь «уязвлен» встречами своими с Пушкиным. Родившись в Архангельске, он твердо помнил, что отец его прибыл из Саксонии, из Эйслебена, – и жил с неразлучными с ним дочерьми в собственном вполне замкнутом круге. Облик и участь Пушкина его потрясли. Следуя пушкинскому совету, он оставил и свою профессию, и столицу. Пушкин стал его «божеством», образом великого человека, умевшего быть таким простым, человечным и в то же время ни на кого не похожим.

Он пропитал и своих дочерей фанатической преданностью памяти поэта, учил их жестам, которые, мальчишески передразнивая Пушкина, он, по свидетельству своих сотоварищей, в совершенстве от него перенял; тысячи раз твердил словечки и фразы, подслушанные им от Пушкина. Дочери же Гейнрикса отличаются редкою памятью, особенно Анна Эдуардовна, охотно цитирующая наизусть старинных французских и немецких поэтов. Все, что он рассказывал дочерям, Эдуард Иванович записал в тетрадь. Тетрадь эта погибла недавно вместе со многими реликвиями при внезапном уплотнении «жилищной площади» престарелых его наследниц. Пишущий эти строки далеко и далеко не сразу был удостоен этими наследницами переданных ими рассказов.

Еще труднее было ему получить «право» увидеть и самые «жесты Пушкина», «передаваемые по наследству».

Пусть даже все это мелочи, но разве не заслуживают они описания? Подумать только – жест Пушкина, передаваемый в Архангельске почти через сотню лет! Пушкин нам дорог и интересен со всеми подробностями своего существования. Эти-то соображения и движут автором в нижеследующих записях о Пушкине.

«Отец мой Эдуард Иванович, – сообщила Анна Эдуардовна Гейнрикс, – служил в столице в аптеке у Мерка. Был отец юношей 16-ти лет. Пушкин забегал запросто к Мерку, случалось, не один раз в день. Было это в последние месяцы жизни Пушкина. Отец, слышавший и до встречи с ним, что это человек знаменитый – просто говоря, – влюбился в Пушкина. Отец хорошо читал стихи – мог бы быть хорошим артистом, он, говорят, до смеху похоже научился, вертясь перед зеркалом, передразнивать, копировать в точности походку, манеры и жесты Пушкина и вот и нам (т.е. рассказчице и ее сестре) все передал. Пораженный смертью Пушкина, отец вскоре уехал обратно в Архангельск. Русских он не очень жаловал. Но Пушкина всю жизнь обожал, вспоминал его движения, походку, словечки. Обожал и нас обеих – ввел к Пушкину в любовь. Занимался отец мехами, химией, придумал особый способ набивки чучел».

Этот добрый чудак немец, окруживший себя и дочерей чучелами и раковинами, действительно сумел как-то гипнотически перелить себя в «уродившихся в него» дочерей. И когда впоследствии, после долгих уговоров, Анна Эдуардовна, оставив свою недоверчивость и застенчивость, вдруг вся на мгновение преобразилась и широкими «развязными» и точными, ловкими жестами «показала Пушкина» (как он шел или кланялся в передаче ее отца), стало просто жутко. Недаром ее отец, человек небольшого роста, был похож «под Пушкина» и, видимо, передал дочери редкий мимический и пластический дар.

Так старинные балетмейстеры с педантической точностью передавали сложные фигуры балетов от отца к сыну. Впечатление было действительно ошеломляющее! <…> «При входе Пушкин непременно вскидывал высоко голову, вздергивал правое плечо и быстро вправо и влево поворачивал голову и оглядывал. Вот так!» (Следовал показ).

«Иногда же, когда бывал весел, передавал отец, Пушкин шутливо раскланивался. При том Пушкин обязательно вытягивал, держа в правой руке цилиндр наотвес, обе руки, как крылья – в стороне – и кланялся: низехонько, быстро склонив на бок голову и головой тряся». (Следовал изумительный пластический показ).

«Походка его такая: «Ходил внаклонку – плечами вперед, как никто. Вот так». (Следовал показ, ослепительный по иллюзии.) «Нахлобучит цилиндр на глаза – и шествует! Был он собою плотный».

 Пишущий эти строки быстро набрасывал записи слов Анны Эдуардовны, карандашом на любом подвернувшемся лоскутке бумаги… Вот не все, но еще некоторые из этих малых лоскутков: «В аптеке Пушкин со всеми сдружился. Был приветлив. Всех звал по именам. Всем немногим нашим служащим (говорил отец) совал руку. С ребятами (т. е. учениками) не брезговал».

«Все у него в движении. Порывист. Неуравновешенный какой был».

«И вот, отец рассказывал, как бывало, Пушкин на ходу, все торопился куда-то. Размахивая руками, вбегал в аптеку. Александр Сергеевич сбрасывал на прилавок шинель, а цилиндр так и бросал, и, подняв крышку от прилавка, а иногда и прямо перескакивал через – пробирался к Мерку в квартиру.

У Мерка он нередко и завтракал.

Вбежит в аптеку, скажет на ходу комплимент – и к хозяину! А мы, говорит отец, а мы примеряем, бывало, его шинель, высокий цилиндр. Эта шинель-пальто его была ватированная, из черного сукна. Воротник у шинели был не бобровый, как у господ, а из черного бархата, что отца очень удивляло».

«Сюртук у него был длинный – до колен». «Ходил «неглиже» – вместо галстука большой платок на шее бантом; кашне повязывал бабочкой. Всегда торопился – в рукава шинели рук не вдевал, запахивал лишь шинель. Шинель эта всегда на нем волочилась».

«К аптекарю Мерку Пушкин ходил запросто – как знакомый».

<…> «Однажды приглашенный Мерком позавтракать, после закуски и сильной выпивки, вышел обратно в магазин и произнес, бунча: «Боюсь, чтобы брусничная вода мне не наделала вреда!» – подразумевая выпитое с Мерком вино, что и начал, копируя Пушкина, повторять юный Гейнрикс».

«Вбежит в аптеку. Спросят его по привычке: «Что угодно, барин?» Махнет рукой: «Я не за лекарством. Нам не полагается лечиться».

«Однажды, по обычаю, произнёс коротенько стишок, выходя от Мерка обратно в магазин, после закуски, на лету бунча: «Всегда доволен сам собой, своим обедом и женой», – что очень «мальчишкам» в магазине понравилось».

«Однако вскоре после того сказал отцу: «Ты, Эдя – из Архангельска. Поезжай, брат, лучше обратно, и я к вам скоро приеду».

«Однако, – говорит отец, – не приехал. Убили-таки».

 Сокращенный вариант, публикуется: Звезда Севера. 1934. Кн. 11. С.68-70.

Поэт, скульптор и масон

Борис Михайлович Зубакин родился в Санкт-Петербурге 4 апреля 1894 года. Он был человеком многих дарований: блестящим поэтом-импровизатором, талантливым скульптором, мистиком-философом, масоном, активным членом ложи розенкрейцеров.

Он был знаком и состоял в переписке со многими известными творческими людьми.

В 1927 году Максим Горький писал Борису Михайловичу: «Вы, сударь, изумительно талантливый человек, и по-русски безумно талантливый, думается даже, Вы на грани гениальности...» Скульптурные бюсты работы Зубакина, в том числе Бетховена, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тыко Вылки, демонстрировались на выставках Москвы, Ленинграда, Архангельска. Бюст Николая Добролюбова находился в помещении Северной краевой библиотеки, носящей с 1936 года его имя (сейчас Архангельская областная библиотека им. Н. А. Добролюбова).

За свое пристрастие к мистике, к розенкрейцерству Зубакин несколько раз попадал на Лубянку и постановлением Особого совещания при коллегии ОГПУ от 14 октября 1929 года по ст.

58 п. 10 УК РСФСР был выслан в Северный край сроком на три года.

Отбывал наказание в Архангельске, в Холмогорах и в селе Ломоносово.

Архангельская ссылка была плодотворным периодом творчества Бориса Зубакина. В Ломоносово Борис Михайлович подготовил материалы для будущей рукописи «Новое и забытое о Ломоносове», а также собрание местных поговорок и диалектных слов, написал книгу о косторезном промысле. В архангельском журнале «Звезда Севера» опубликовал свои стихи и материалы, посвященные северному говору, художнику Степану Писахову, любопытный очерк «Пушкин и Архангельск». Начал писать заказанную ему книгу о северном деревянном зодчестве. Третий арест Зубакина состоялся в сентябре 1937 года. Ему было предъявлено обвинение в руководстве антисоветской фашистской организацией «Орден розенкрейцеров». Тройкой при УНКВД по Московской области от 26 января 1938-го он был приговорен к расстрелу, что и произошло 3 февраля того же года на полигоне Бутово.

Подробнее о Борисе Зубакине – на сайте «Литературный Север»