Почему Фёдор Абрамов удивлялся, вспоминая раннюю безотцовщину?
Вот такие детские заботы
Разгар жаркого и засушливого лета 1981 года. Фёдор Абрамов с женой Людмилой Владимировной, надеясь на отдых, вновь приехали в Верколу – уже седьмой год подряд с тех пор, как писатель обзавёлся собственным домом на родине. Его дневниковая запись от 19 июля: «Э, да неужели же всё себя на привязи держать, трястись над каждым часом? Пойдём к реке! И пошли: Люся, Митя <Клопов>, я. Спустились под своим домом, затем по Фалькиной меже к Пинеге, а оттуда Оляшинским лугом вниз по реке…
Чудная прогулка! Подышали сладкими травами (да, да, луг в это время… от борщовок, от клевера, от таволги, от морковника сладкий), выкупались, а потом я стоял возле пепелища тётушки Ириньи и вспоминал своё детство…» Финальное многоточие поставлено самим писателем, дальше он записывать не стал.
Воспоминаний как таковых Фёдор Абрамов оставить не успел, хотя такие намерения у него имелись. Автобиографические свидетельства остались разбросанными по его статьям, выступлениям, интервью, различным записям; они прослеживаются и в художественных произведениях. Ряд свидетельств есть также у тех мемуаристов, с кем он делился воспоминаниями.
Что именно мог припомнить Абрамов в тот день, когда в очередной раз оказался рядом с памятным ему местом на Прокшине, где когда‑то стоял дом его тётушки?
Несомненно, вспомнилась мать Степанида Павловна – «неграмотная крестьянка, которая с трудом умела ставить три печатных буквы. Но крепкая, неглупая и работящая женщина, рано овдовевшая, но которая твёрдой и уверенной рукой повела нашу семейную ладью», – это слова из выступления Абрамова на вечере в честь его 60‑летия (29 февраля 1980 года).
Не мог не припомнить братьев, прежде всего – Михаила: «…это был брат-отец. Он был для меня и для всей нашей семьи тем же, чем был Михаил Пряслин для своей семьи». Затем Василия – это «брат-друг, в доме которого я был всегда желанным гостем, он и его жена очень много сделали для того, чтобы я встал на ноги… чтобы я первый в нашей семье и один из самых первых в деревне получил высшее образование». И, конечно, брата Николая, написавшего тётушке Иринье письмо с фронта; погибшего в боях за освобождение Запорожья.
«Большая, многодетная крестьянская семья, ранняя безотцовщина. Заботы, постоянные заботы о куске хлеба насущного», – эти слова уже из выступления Абрамова в концертной студии «Останкино» (30 октября 1981 года). В продолжение обратимся к его интервью «Кое-что о писательском труде» (1974): «И вот так: товарищи твои на улице играют, детство своё «справляют», а ты вкалываешь, ты кусок хлеба насущного в поте лица своего добываешь. Я и теперь без удивления не могу вспомнить, что натворила наша ребячья семья за восемь лет безотцовщины. К 1930 году, к колхозам, как говорят у нас в деревне, мы имели хозяйство, которому мог бы позавидовать самый работящий мужик: две лошади, две коровы, «сенной» бык, десятка полтора-два овец».
В романе «Братья и сёстры» почти так же описано хозяйство Степана Андреяновича Ставрова, которого «в тридцатом году под горячую руку… едва не раскулачили. К тому времени он имел двух коров, двух лошадей, жеребёнка, штук десять овец и справедливо считался одним из самых крепких хозяев на деревне. Спасибо, вступилось общество».
Не на ситуацию ли, возникшую на его глазах, намекает писатель? Да и социальное положение, «присвоенное» ему, школьнику, в первой половине 1930‑х годов (о чём он вспомнил в студии «Останкино»), было «сын середнячки». Оказалась мать в таковых только потому, что «мы наработаемся с 4‑х – 5‑и часов утра – и к девяти едем завтракать, а наш вахлак – «бедняк», помыкавший нами, – только ещё глаза трёт», – такие слова Абрамова записал в дневник критик Владимир Лакшин (10 декабря 1970 года).
Оставшись с пятью детьми, старшему из которых, Михаилу, было 17 лет (он родился в 1905 году), Степанида Павловна второй раз замуж не вышла, хотя такая возможность у неё имелась.
В одну из записных книжек Фёдора Абрамова за 1950 год внесена запись «Повесть о любви (мать и Степан Андреян<ович>)»: «В 1947 году летом я поехал на родину, чтобы навестить могилу своей матери, почившей зимой того же года. Вечером ко мне пришёл Степан Андр<еянович>. Он предложил сходить на могилу вместе…
Очутившись у могилы, мы долго стояли молча… Мне вспомнилась вся тяжёлая, но благородная жизнь моей матери. И слёзы благодарного благоговения выступили на глазах. Я сказал:
– Здесь покоится большой души человек.
– Да, – ответил Ст<епан> Андр<еянович>, – Степ<анида> Павл<овна> была большой человек. – И вдруг он разразился отчаянными рыданиями… Было жутко, что это плакал старик. Обессиленный… он упал, распростёршись, на могилу и сказал:
– Скоро, Степаша, и я к тебе приду. Теперь уж навсегда…
Эта скорбь и эти слова… мне показались необычными. Припомнились давние дерев<енские> слухи о каких‑то таинств<енных> отношениях, связывающих мою мать и Ст<епана> Андр<еяновича> с давних пор…»
Снова вспомнив об этой истории, Абрамов отметил в дневнике 4 июля 1954 года: «Надо обязательно написать повесть». К сожалению, не написал.
Впервые эта запись напечатана в газете «Правда Севера» 17 августа 1996 года (публикация Л. В. Крутиковой-Абрамовой, послесловие Светланы Лойченко). Отчество старика в газете дано неточно: Андрианович, но полное совпадение имени реального лица (фамилия у него другая) с одним из персонажей тетралогии случайностью быть не может.
«Коси, милушка, на барана»
Из записей писателя видно, что он хорошо начал помнить себя с тех пор, как братья научили его косить. «Я с шести лет начал работать», – не без гордости произнёс он в той же студии «Останкино».
Одна из черновых заметок к роману «Братья и сёстры» озаглавлена «На дальнем сенокосе»: «Мальчика 6–7 лет вывезли на сенокос. (На дальнюю пожню.)
Работничек! Но дали косу, тюкает.
– Мама, я на ярочку сена наставлю.
– Коси, милушка, на барана.
– Не хочу на барана. Он бодается.
– Ничего.
– Не буду на барана! – расплакался, вспомнил окаянного.
Пришлось утешать работника, согласиться, чтобы косил на ярочку…»
А сам Фёдор тогда «был так мал, что его то и дело теряли в высокой траве» (из указанной дневниковой записи В. Лакшина) и «бегал в портяном. А когда Михаил стал работать в лесу, стал зарабатывать деньги, начал ситец появляться. Из него стали шить рубахи» (из воспоминаний жившей в Верколе по соседству Евдокии Александровны Абрамовой). Укрывались братья все вместе одним большим стёганым одеялом. «…помню по своему детству такие большие семейные одеяла», – отметил Абрамов в воспоминаниях об Александре Яшине «Семь вёрст до небес» (1982 год).
Вот ещё красочная сцена сбора на домашний сенокос в романе «Две зимы и три лета»: «Ворота настежь, двери в избу настежь. Крыльцо стонет под ногами. Кто тащит косы, обёрнутые в мешковину, кто – косовища и грабли, кто – корзину с посудой и харчами, кто бренчит чайником и котелками, чёрными, насквозь продымлёнными ещё в прошлогодние страды…» По справедливому замечанию Сергея Доморощенова, автора первой беллетризованной биографии Фёдора Абрамова «Великий счастливец», – «эпизод, наверняка «подсмотренный» в детстве».
Обращает на себя внимание и свидетельство писателя Арсения Ларионова в очерке «К милому пределу» (впоследствии переименован в «Вещие сны на Хорсе»). Ему Абрамов однажды рассказал следующее: «Дал нам веркольский совет землю под расчистку. Мать-вдова собрала нас всех робяшей, мал-мала меньше… и повела пилить, корчевать лес, пашню готовить. Работали, можно сказать, круглые сутки. Свет стоит – белые ночи. Припадём, прямо тут же на расчистке, на часок для роздыху – и опять в работу. Пашню распахали, скотину свою завели… Тут‑то я пастушонком стал, опять же при деле. Гоним скотину, сумеречно, опасливо, те из ребят, кто постарше, нас медведем пугают. Мы дрожим, жмёмся друг к дружке и всё торопим, всё не чаем, скорее бы Хорса. А коровы не поспешают, у ручья станут, воды в удовольствие попьют и дальше зашагают… Так в страхе‑то и до Хорсы доберёмся, а уж там раздолье, как в степи… Целый день прыгаем, скачем, крутимся наперегонки, отбиваемся от гнуса, комарья, мошки… Хорса и расчистки так и остались счастливыми днями, будто во сне вещем явились».
Дети есть дети. Сестра Абрамова Мария вспоминала, что одной из самых больших радостей для них был приход парохода: «Помню, Константин Абрамов (сосед) залезет на крышу своего дома и смотрит, не видать ли дыма, не идёт ли пароход.
А мы стоим на своей крыше.
Он закричит: «Идёт, идёт пароход!»
Если дома отпустят, то бежим к пароходу. А если не отпустят, стоим за амбарами.
Только покажется «Курьер» из‑за Смутова, кричим: «Курьер» идёт!..» И бежим все, на берегу стоим и смотрим».
С подобной сцены, разумеется, художественно обработанной, начинается роман «Две зимы и три лета».
…О самой тётушке Иринье, родившейся около 1871 года, рядом с пепелищем дома которой Фёдор Абрамов остановился 19 июля 1981 года, он вспоминает в рассказе «Слон голубоглазый» (1979 год) и в том же выступлении на праздновании своего 60‑летия: «…старая дева, которая всю жизнь обшивала за гроши, почти задаром, деревню. Но великая праведница, вносившая в каждый дом свет, доброту, свой мир. Единственная, может быть, святая, которую я в своей жизни встречал на земле. От рук этой тётушки Ириньи – она в отличие от матери была большой книгочейшей – я впервые вкусил духовной пищи».
Анатолий Ставров, другой племянник Ирины (Ириньи) Павловны, который всё детство провёл в её доме, вспоминал о ней так: «…всё корпела над шитьём. Шьёт, а нитку в иглу вдёрнуть не может, в 67 лет она проглядела глаза. И тогда зовёт меня. Я ей заправлю, она шьёт. За работу ей денег не платили. Да и не ходовые они были, ничего на них не купишь. Уж после нам, как иждивенцам, стали давать хлеб. Я ходил в магазин за хлебом. И мне за труды полагалось в первую очередь.
Была она старой веры. И молилась не только за себя, но и за других. Книги имела церковные, которые и я читал. Образована была по тому времени: окончила двухклассное училище. Направляли её учиться на педагога в город, да родители запретили: «Ты забудешь Бога».
Несомненно, память о ней не должна угаснуть.
Геннадий МАРТЫНОВ, автор «Летописи жизни и творчества Фёдора Абрамова»,
Санкт-Петербург
