«Зырянова Бумага» Виталия Маслова

Федькина деревня далеко на севере. Безмолвная и чистая, до крыш засыпанная снегом, она прижалась к студеному морю, над которым в морозные дни поднимается тягучий туман. 

Виталий МасловСправа от нее – забитая торосами река, слева – глубокий овраг с синими снежными навесами, и только сзади брошенный через Водяную Низину мостик, связывает деревню с материком, с бесконечным белым болотом.

А где-то там, за этой бесконечностью, теперь уже в чужих странах, наши бьют фашистов.

По средам и пятницам то и дело выходит кто-нибудь к мостику и подолгу смотрит на дорогу – не везут ли почту… По средам и пятницам серединой деревни медленно возвращается с почты согнутая до земли старуха – Федькина соседка. Она часто останавливается и с трудом приподнимает голову, чтобы перекреститься дрожащей рукой на те окна, за которыми в день прихода почты безудержно рыдают новые вдовы и сироты. И каждый раз, завершая свой путь, она сначала не домой идет – заходит сперва в притихший соседский дом.

– Опять нету… – сокрушенно бормочет она, заботливо обметая единственную ступеньку, ведущую в крыльцо, – опять им нету… Старуха садится на табурет возле печи, вздыхает, тоскливо глядит на детей.

Федьке – девять, второму мальцу – пять, младшей девчушке – три… Иной раз и попричитает тихонько бабка, попользуется тем, что из взрослых никто не слышит… Изредка, когда для колхозных телят выдают привезенную с юга подкормку, Федькина мать украдкой приносит детям по маленькому осколку черного жмыха. Ведает об этом старуха и никогда не дожидает возвращения соседки с работы: не то смущать ее не хочет, не то видеть старухе тошно, как обламывают ребятишки зубы, набрасываясь на съедобные камешки.

По вечерам дети собираются у стола, и Федька, придвинув поближе коптилку, пишет письма отцу.

Розоватые ягодные чернила расплываются на пожелтевшей газете, поэтому Федька боится, что отец не разберет его писания, и каждое предложение перечитывает вслух: – «Вечор привезли похоронки Егнатовым да Чупровым…» – И Зыряну, – добавляет протяжно сестрёнка.

Но младший брат дергает ее за рубашку: – Не путай! Не похоронная им пришла, а посылка! Из самой Германии.«…».

Хлопают ворота. Мать поднимает коптилку. Дверь широко распахивается. Входит, сбивая на ходу снег, Зырян. Он быстро идет к столу, садится рядом с Федькой.

– Все письма пишете?! Ну-ну!.. А мой посылку послал.

– Написал уж про то, – тихо говорит Федька, глядя на могучую, стянутую на сторону Зырянову шею, и отодвигается.

– Зря! – отрезал Зырян. – Один разговор. Людям добро посылают: рубахи, материю, сапоги. Ульяна тюлевы занавески получила. С гербом! А мой отвалил отцу пол-ящика бумаги, как писарю какому, да пол-ящика мыла наклал! Жили без мыла и еще проживем – вша не съест. Махры бы лучше положил! Малыши жмутся от Зырянова крика и удивленно смотрят, как при каждом слове вскидывает Зырян руку и недовольно дергает головой. Говорят, он бьет Зыряниху, и ребята в деревне побаиваются его.

– Полно тебе, Зырян, – вздыхает мать. – Моли бога, что живой твой парень.«…» – Да-да, живой, – коротко соглашается Зырян и тычет Федьку в бок. – Приходи завтра! Дам настоящей бумаги для твоих писем! На другой день, едва дождавшись конца уроков, Федька бежит за бумагой.

Зырянов дом – на самом заднем порядке, возле него вбегает в деревню дорога. Никогда раньше Федька в том доме не бывал и потому, оказавшись в темных сенях, долго не может нашарить дверную ручку. Наконец входит в избу, останавливается у порога, позади ушата, из которого длинными бурыми стеблями торчит запаренное сено. Зыряниха собирает на стол. Зырян, сидя к двери спиной, плетет сеть. Рука с вязальной иглой взлетает над головой, как всегда, резко и недовольно.

– Пришел? – говорит он, не отрываясь от дела. – Дай ему, женка, полдесятка листков! Зыряниха молча – лишь шаркают короткие, без голенищ, валенки – идет в горницу и, возвратившись, подает Федьке бумагу.

Какая бумага! Федька держит ее в руках и не знает, что делать. «…» – Уж теперь-то письмо дойдет! – говорит он робко и восхищенно и поворачивается к выходу.

Но тут Зырян бросает на лавку иглу и, догоняя Федьку, забирает бумагу.

– Наша Манашина котят вывалила – чтоб ей треснуть! – кричит он. – Снесешь их к мостику, зароешь в снег, после бумагу получишь! Он выбрасывает в сени тощую большеголовую Манашину, загибает Федькину малицу, высыпает в подол котят из корзины и подталкивает Федьку к двери.

…Федька растерянно стоит у Зырянова крыльца, потом, опустив голову, бредет прочь от деревни… Похолодало на улице… Вот и поленницы Зыряновы позади. Федька прикрывает подол, чтобы не очень на котят дуло, прибавляет шагу. К горлу подкатывается комок. Жалко Федьке и котят, которые шевелятся в подоле, сбившись от холода в черный клубок, и кошку Манашину, у которой котят отняли, и самого себя, потому что страшно долго нету отцовских писем… Он пытается проглотить комок и не может. Не глядя в подол, переходит на бег, но вдруг, когда из-за поваленной изгороди уже показались сломанные перила мостика, поворачивает к деревне. Теперь он идет медленно, нерешительно. С каждым шагом уменьшается надежда на то, что отец получит когда-нибудь его письмо, что когда-нибудь придет ответ… «…» «Всё равно, – думает он, жмурясь от наста, огнем заполыхавшего под едва показавшимся солнцем, и снова поворачивая к мостику, – все равно их закапывают или топят. А я боюсь чего?! Люди с голоду мрут, а я кошек жалею. Ведь закапывал я своих в прошлом году?.. Закапывал же? Закапывал!» 

Сразу за мостиком Федька отпускает подол. На снег сыплются темные живые шарики. Сначала они слепо тычутся друг в друга, потом, чуть слышно попискивая, ползут в разные стороны. Федька отходит от них и пытается пробить ногой наст. Края наста так остры, что ноге больно сквозь пим. И Федька будто обрадовался этой боли, смотрит под ноги и бьет, бьет, бьет по насту, бьет зло, не оглядывается.

– Закапывал же своих, закапывал, – уговаривает он себя, – закапывал! Вот и лунка готова. Он поднимает голову и видит, что один из котят подполз по навесу к самому краю обрыва.

– Куда?! Упадешь же! – испуганно кричит Федька, бросается к котенку, хватает его, но в этот миг навес тяжело ухает, оседает и катится вместе с Федькой по крутому склону.

Когда облако снежной пыли рассеивается, Федька освобождает руки, расчищает глаза, откапывается до пояса, ложится на живот и, отталкиваясь, катится еще дальше вниз, на самое дно оврага, покрытое темной чешуйчатой наледью. Здесь он отряхивает котенка, прячет его в рукав и долго ищет склон поположе.

Наконец, вот он – без навеса сверху, с головками метляка над снежной коркой. Федька карабкается на болото, идет к лунке, высовывает из малицы руку с котенком. Но тот, чуя тепло, тянется обратно к рукаву, касается ладони мордочкой, влажной и холодной. Федька глядит на котенка, глядит долго и жалостливо, и вдруг горькие слезы обиды, непонятно на кого и непонятно за что, текут по его щекам.

Он снимает с головы шапку, загибает подол и накрывает шапкой опущенного в подол котенка.

– Ну и пусть, пусть! – размазывая рукавом слезы, сквозь зубы говорит он. – Пусть! Закапывал я, закапывал! Дак надо было! Дак некому больше было! Дак это же так… И вдруг обрадованно громко кричит: – Да! Так, а не за выгоду! Он быстро собирает остальных котят и бежит прочь от налившегося темнотой оврага. «…» Зырян и Зыряниха кончают обедать.

– Закопал? – спрашивает Зырян из угла, из-под икон.

Не ответив, Федька идет к столу, встает на цыпочки и высыпает котят из подола на столешницу, к деревянным ложкам и медной солонке.

– Не надо мне вашей бумаги, – твердо говорит он, не глядя на хозяев, и неторопливо идет к двери.

– Погань! – Зырян выскакивает из-за стола, смахивает котят на пол вместе с солью и ложками, одним прыжком догоняет Федьку и, схватив его за шиворот, выкидывает на улицу, лицом в сугроб.

Федька молча поднимается и, не оглядываясь, идет домой. Там, оставив в сенях залепленную снегом одежду, он молча влезает на печь, прячет лицо в старые теплые лохмотья и тихо плачет…