Засечная черта Василия Белова

Теперь на этот сакраментальный вопрос предлагают ответить мне, одному из полусотни добровольцев, которые пасмурным днём приехали на родину Василия Белова, чтобы навести порядок, немного обиходить его Тимониху. Три камеры одна за другой нацелены на меня, а вопрос один: что делать? Речь, понятно, о деревне. Не именно о Тимонихе. А вообще о русской деревне. Тимониха, родина Василия Белова, совсем не отойдёт — те, кому дорога отечественная словесность, хочется верить, не допустят её утраты. Но соседние при нынешнем укладе-раскладе, скорее всего, исчезнут… Можно ли избежать этого? Что делать?

У русского крестьянства так вопрос никогда не стоял. Что делать?! Известно что: весной пахать, сеять, летом косить, сено на зиму смекать, осенью урожай убирать, а зимой готовиться к пахоте, затевая с первой борозды новый крестьянский год.

Я сам застал такой порядок… Раннее утро. Пятилетний малец, я открываю глаза. За стеной дребезжит печная заслонка — бабушка готовит завтрак. А с повети доносится дробный стукоток молотка — то дед отбивает косы. Сенокосная пора. Все от мала до велика нынче, как и вчера, высыплют на ближние заливные луга.

Только военные вдовы да старики

Но в веке двадцатом многое изменилось.

Сколько было в нашей деревне парней и девчонок, родившихся перед самой войной, во время войны или, как я, — сразу после? Человек пятнадцать-двадцать, не меньше. А сколько достигнувших трудоспособного возраста осталось? Двое, в том числе мой двоюродный брат Сашка, но уже после армии он тоже сорвался в город. Так что остался один Коля Онохин, худородный, а потом ещё и колченогий, потому что, гоняя трактор, по пьянке покалечился.

Одни перебрались в ближние леспромхозы. Там была постоянная зарплата, а не трудодни-палочки в ведомости бригадира, на которые давали такую прорву масла, что оно, шутили горько сельчане, на фиг не умещалось. Некоторые из деревенского молодняка подались в сплавконтору, там тоже было сытнее, хотя работа на сплаве тяжёлая и опасная. А ещё один соблазн появился в середине 50‑х — космодром, который стали строить за рекой в 80 вёрстах от нашей деревни. Вербовщики, которые сулили парням и девчатам все блага, совсем обескровили деревню. А нас с мамой увёз в город отец, который вернулся из армии с паспортом и имел право сам распоряжаться судьбой своей семьи. Словом, к началу 60‑х остались в наших трёх деревушках Пертеме, Падарине да Гоголеве только военные вдовы, старики и старухи, сверстники моего деда и бабушки.

Так или примерно так было везде, и не только на Русском Севере. Власти наконец спохватились: где взять рабочую силу? Что делать? Стали укрупнять хозяйства, создавать совхозы, сводя в них колхозы. И к чему это привело?

На малых деревнях поставили клеймо

Совхоз в нашем Турчасовском кусту растянулся вдоль Онеги на пятьдесят километров. Стали перевозить людей, разбирая избы, на центральные усадьбы и в отделения. А на малых деревнях поставили клеймо «неперспективная». Это мадам Заславская, академическая особа, выдумавшая этот термин, была неперспективная, хоть и завивала шестимесячную завивку. А малые деревни могли бы ещё жить. В итоге что? Работников на полях и фермах от перестановки слагаемых, согласно арифметике, не прибавилось. Наоборот, часть тех, кто не пожелал очередных перемен, уехали, иные и совсем далеко. Оставшиеся и перевезённые из окрестностей замкнулись. На ту пору командовать парадом был поставлен молодой и тщеславный директор. Ему бы поговорить с народом, объяснить ситуацию, предъявить плюсы, ведь не трудодни теперь — живые деньги. А он, обуянный гордыней, разговаривать по душам не умел: «Чтобы я да на поклон?!» Приказы или мат-перемат — вот все его аргументы. В итоге отток аборигенов увеличился. «Ах так, — рассвирепел этот деятель и махнул в контору по найму. — Давай рабочую силу!» А там что предлагают? На, боже, что нам негоже. Вербовка — известно дело: вчерашние сидельцы, ухари-летуны, бывшие тунеядцы. День помантулят, неделю пьют. Неработь…

Семь дней паши на барина, ночь на себя

Подобное разорение было повсеместно. Как это было на Русском Севере — представлено в прозе Абрамова и Белова. То же — в произведениях Можаева, Носова, отражавших жизнь серединной России, и у сибиряков Астафьева и Распутина.

Моё глубокое убеждение, что советская власть держалась на том поколении, которое попало под неё, да на их детях. А потом, когда они, эти беззаветные труженики, ушли, власть и рухнула, потому что так истово, как трудилось последнее крещёное поколение, уже никто не работал.

И конечно, сказалась на упадке села непродуманная, зачастую выдуманная в высоких, оторванных от земли кабинетах политика. Индустриализация худо-бедно продвигалась. А село от партийного скудоумия да волюнтаризма всё больше хирело. У Белова в «Привычном деле» колхозник косит сено для своей коровушки-кормилицы по ночам да тайком — власть запрещала косьбу даже на лесных делянках, ты, дескать, все силы и время должен отдавать коллективному хозяйству. Чем не барщина: семь дней паши на барина, ночь на себя. Даже такой беззаветный трудяга, как беловский Иван Африканович, от тоски и полуголодной неволи срывается с родных мест.

А сколько корневых земледельцев было отважено от дедовых пашен гигантскими новостройками; сколько полей, лугов ушло под воду ради громадных ГЭС!

И опять же «неперспективные» деревни и укрупнение усадеб…

Моего соседа по двинскому острову, наследника трудолюбивого да ласкового племени емь, власти вынудили бросить родную деревню, расположенную против Емецка, родины Николая Рубцова. «Это на том берегу…». Уже в 66‑м ему приказали резать коровушку. У него трое детей мал мала меньше… Как без кормилицы? Заставили. Мол, твои дети будут жить при коммунизме, а ты несознательный. Со слезами, с душевной болью покидал Арсений Иванович Дроздов родные места, уезжая в город работать на островной лесозавод. Это был один из последних природных пахарей, который завершал трагедию деревенского исхода.

А головотяпства сколько было… В моих онежских местах в начале 80‑х отгрохали коровник на тысячу голов. А о том, что коровушкам понадобится пастбище, подумать было некогда — всё заслонили бравурные сводки. В итоге пришлось бурёнкам за травкой-муравкой топать за десять вёрст. Какие там могли быть надои?! А водопровод? Протянули от реки трубы, воздвигли напорную башню. Можно, кажется, запускать насос. Ан нет. Нет заключения СЭС. А санэпидстанция требует очистные сооружения. Точно никто раньше не ведал, что реку за десятилетия молевого сплава изрядно загадили. Итог простой. Водопровод, «сработанный ещё рабами Рима», действует. А возведённый сорок лет назад в турчасовском совхозе не принёс ни капли воды — трубы и деньги в земле, а башня торчит как памятник тупости и бесхозяйственности.

Итог всем эти неурядицам, перегибам да глупостям известный. С продуктами к концу 70‑х стало худо. Сам вставал занимать очередь за молоком в пять утра. До сих пор перед глазами женщина средних лет, которая без конца твердит одну фразу: «Какое счастье! Какое счастье!» Уже вечером после работы ей досталась бутылка молока.

Куда девались продукты питания, которые миллионами пудов и тонн содержались в предсъездовских сводках, не знаю. Может, шли в страны очень народной демократии, в Африку или ещё куда… Но главное, думается, не в этом. Перевелись толковые совестливые работники. Такие как Иван Африканович, Мишка Пряслин, его сестра Лиза… Отвадила их от земли та якобы народная, на самом деле партийно-рутинная власть своими антинародными постановлениями, указами да запрещениями. Отвадила от земли, которая от веку была основой государства.

А добила деревню новая буржуазная власть. Разогнала ненавистные ей колхозы, лишила финансирования и кредитования совхозы. И за десятилетие-два земли нашей стало не узнать. Брошенные, догнивающие деревни, заросшие махровым борщевиком луга, запаршивленные травяной дурниной поля. Земля-кормилица лежит ныне впусте, в оставленности и отчуждённости, словно обессилевшая нищенка. И возникает ощущение, что скукоживается она, усыхает и сворачивается в эдакое перекати-поле, ещё миг — и понесёт её свирепым вихрем в запредельную небыль…

Чтобы не кормить чужую армию

Новая власть бахвалится невиданными урожаями зерновых. Какого качества эти зерновые — она умалчивает. Зато народ знает, что нынешний хлеб — не чета прежнему, когда соблюдались контроль содержания муки, пропорции закладки и технологии выпечки. Овощи заморские, которыми запружены прилавки по весне, подозрительны. Слишком ранние и слишком чистенькие, чтобы поверить, что они взопрели в земле и не напичканы нитратами. И израильская морковка, и египетский да турецкий картофель… Барыш, как и химические ускорители, не пахнет. Зато после аукаются на здоровье. Да и цены…

На полках много молочных упаковок. Но 20 миллионов сограждан — за чертой бедности: молоко, кефир, тем более животное масло им не по карману. Ещё столько же выбирают продукты подешевле. А это не молоко, а всего лишь белая жижица, напичканная заменителями жира, при этом растительные масла, даже частично гидрогенизированные, опасны для здоровья — по заключению ВОЗ они вызывают сердечно-сосудистые заболевания и приводят к ранней смерти.

Хочет или не хочет того нынешняя власть, но деревню ей придётся возрождать. Хотя бы для собственной устойчивости и безопасности. Иначе придётся кормить чужую армию. Привозными бананами русского солдата не накормишь. В 90‑е будущих солдат, прежде чем отправить в воинские части, неделями откармливали на сборных пунктах — у них не было «кондиционного веса». Не позор ли для «демократического» государства — держать свой народ на полуголодном пайке?!

Там, где теплится жизнь

В начале 30‑х годов ВКП (б) направила в деревню 25‑тысячников, целую армию передовых коммунистов (пример — Давыдов в «Поднятой целине» Шолохова), поручив им коллективизацию сельского хозяйства. Сейчас нет такой партии, которая бы осилила подобную задачу. Мы, четыре десятка добровольцев, прибывших на два дня в Тимониху, — как слабый отблеск того яркого огня. Гляжу на светлые лица моих единомышленников. А смогли бы мы остаться насовсем в этой деревне? Захотели бы взвалить на себя воз деревенских забот?

Большинство этих людей — выходцы из деревенского мира. Их отцы или деды были крестьянами. И навыки эти, плотницкие, строительные, сенокосные, они оттуда — из детского опыта и генной памяти. Но захотели бы они сменить городской, поселковый уклад на деревенскую жизнь?! Сомневаюсь. Даже если бы были предоставлены «все условия». Человек, оторвавшийся от земли, на неё капитально не возвращается. Разве отпуск провести… Разве к последнему прислону…

Такие деревни, как беловская Тимониха, абрамовская Веркола, повторюсь, не отомрут — их будут поддерживать как памятные гнёзда. Но окрестности их захиреют, если не предпринять срочные меры. А для начала хотя бы не списывать их из реестра поселений, что повсеместно торопятся делать местные власти. Законсервировать до лучших времён, как консервируют храмы, подлатав кровлю. Понятно, не всякую деревню можно тем самым спасти. Но там, где теплится жизнь, это можно и нужно делать.

Ищу ростки надежды

Минувшим летом побывал в нескольких деревнях на островах в дельте Двины. Это целая островная республика. Живут тут по‑разному. У кого‑то коровник под новомодной черепичной крышей, кто‑то перебивается случайными заработками. Одни выращивают картошку, другие заготавливают сено на продажу, благо после совхоза земли бесхозной здесь прорва. Третьи занимаются извозом: отремонтировал давно списанный речной катер, к нему баржу пристроил — и все заказы по перевалке грузов в дельте твои. Проблем тут, на островах, как и везде, много. Безработица, безденежье, бездорожье… Но… лето ли сказалось светлое или то, что характер поморов-островитян стойкий да безунывный, но у меня сложилось впечатление, что они вполне довольны, что находятся далеко от центра. «До Бога высоко, до царя далеко — больше спокою», — примерно так отразил своё состояние один слегка подвыпивший абориген. И мне подумалось, что эти двинские острова, наверное, и без сторонней помощи выстоят, только бы не мешали…

А вот другому гнездовью, куда я попал в начале осени — это село Корякино в Кеноречье (Каргопольщина), — поддержка властей требуется. Несколько лет назад там закрыли детсад и начальную школу. Так порешила оптимизация — порождение бездушного чиновничества, — которая подмяла всё: и здравоохранение, и образование, и культуру… Но жизнь устроена не по чиновничьим лекалам, а по Божеским. В селе — детская прибыль. Жёнки местные требуют открыть детский сад. А следом возобновить и школу. Ты, власть, вздыхаешь о падении демографии? Вот тебе конкретный рост. Так пошевелись!

О погибели русской, и в частности северной, деревни столько понаписано — не хочется поминать. Потому и ищу ростки надежды.

Как порадовали меня жёнки-огородницы, вольнонаёмные мирянки в Павло-Обнорском монастыре, где я побывал перед десантом в Тимониху. Такого матёрого лука — перо с три пальца шириной — я нигде не видал, даже на плодородной Донщине.

Как восхитил меня островной дом столяра и плотника Игоря Буторина (Вагинский Наволок)! Внешне обычный поморский пятистенок, а внутри всё сияет мягким сосновым золотом — вся мебель сотворена его искусными руками, в том числе письменный стол и книжные полки, на которых десятки книг…

Как задушевно в день юбилея чествовали в Корякино Ольгу Корзову, поэта общероссийского уровня, уроженку этих мест, которые явили её, чтобы она воспела неброскую красоту северной отчины.

Для укрепы новых опор

Что делать? Извечный вопрос русской интеллигенции. Деревня отвечает на него традиционно: работать, надеяться на лучшее, растить детей, пахать и сеять. Другого не дано.

Вот и мы, трудовой десант, пошли по этому пути. Мы приехали сюда поутру. Было пасмурно и ветрено. Местная власть — это Харовский район — обеспечила нас пиломатериалами, инструментами. А многие и сами приехали не с пустыми руками. Кто с бензопилой и бензином к ней, кто с дрелями. А я запасся походным топором.

Работали с утра до потёмок. По походному переночевали. В утрах снова принялись за дело.

Что мы сделали-сотворили за два упряга — два рабочих дня? Обкосили деревню едва не до леса. Обновили крыльцо каменной церкви, которая была возрождена рачением Василия Ивановича Белова. Поставили заставу на въезде в Тимониху — красивые ворота по обеим сторонам просёлка. Заменили сгнивший сруб колодца новым, а ворот-колесо расписали дивными цветами. Обновили мосток через дренажную канаву возле усадьбы Беловых. Поставили новый забор. А нему прислонили свежесрубленную скамью, которую не стыдно выставить на ВДНХ. Недаром местная администрация тут же заговорила о заказе таких скамеек для районного центра. Извлекая уплотнительные камни да осколки кирпичей из‑под прежних столбов забора, я подумал, что их закладывал сам Василий Иванович, и вослед ему старался так же плотно вбивать их для укрепы новых опор…

Этот праздник труда проходил на глазах сестры Василия Белова — Александры Ивановны. Поначалу она глядела на снос покосившегося забора и ветхой скамьи придирчиво да неуступчиво, как смотрит любой старый человек на обновление. А потом, уже разглядев первые результаты, оживилась и словно помолодела. Мало того. Зазвав в свою высокую светёлку, принялась потчевать чаем. А ещё и стихи собственного сочинения читать. Одно из них, названное именем деревни, мне особенно понравилось. И она щедрой рукой вырвала листок из толстой амбарной книги. Вот небольшой отрывок из него:

Из огня да в полымя годины:

Поползли болота на поля…

И забыла старые былины

Родина несчастная моя.

Теремов воистину былинных

Было двадцать пять. Бревно — в обхват…

Заросла Тимониха малиной.

Меж собой три дома говорят.

* * *

Три двора упрямо крепколобых

Верят. Всё им видится во сне:

Брянцевы, Корзинкины, Беловы

Снова соберутся по весне.

И ещё такая история от Александры Ивановны.

Лето 1944 года. Братья и сёстры Беловы убирают лён. Они мал мала меньше. Васе двенадцать, Шуре восемь, Ване шесть, Лиде четыре. Отец год назад погиб на фронте. Мама — на ферме. В животах пусто. Но надо работать: призыв Родины «Всё для фронта, всё для победы!».

Стебли льна теребят — выдёргивают с корнем. Собирают их в беремя, крутят перевясло и стягивают пополам. Сноп готов. Ставят его на землю, рядом другой, третий, четвёртый, а пятый нахлобучивают сверху, чтобы дождём не замочило. Это суслон.

С утра работа идёт ладно. Младшие тянутся за Васей, он звеньевой. Но постепенно силы тают. А солнце, поднявшееся на верхотуру, жарит немилосердно. «Вася, хватит…» — просит Ивашка. Вася не отвечает, молча дёргая стебли. «Вася…» — тянет младший. Вася молчит, крутя перевясло. «Вася, — хнычет братик. «Ещё немного…» — отвечает старший, ставя очередной сноп. Жара, хочется пить, донимают овода и слепни. Младший слёз уже не скрывает. Сестрицы умоляют молча. А Вася устремлён вперёд. На соседней полосе работают братья Дворцовы. Стыдно перед ними пасовать. Наконец и соседи кончают упряг и тянутся к реке, чтобы охолонуться. А Вася всё ещё не даёт команды. Сестрицы и братец боркаются из последних сил, тихо поскуливая. И тогда звеньевой, понимая, что это предел, снимает кепку: «Кину её, где она упадёт, там и закончим». Кепка летит, падает, и братья и сёстры из последних сил устремляются в последнюю атаку.

Для юного Василия Белова это была незримо-зримая линия фронта, трудовой рубеж, засечная черта. И он не мог оставить её, не сделав всё, что было возможно.

***

Работать на родимой земле, как повелось с детства, а потом пером писателя воспевать и отстаивать красоту и величие внешне простого деревенского мира стало для Белова привычным делом. Главным делом его жизни. А Тимониха, его родовая деревня, доставшаяся в наследство от поколений пращуров, — той засечной чертой, его духовным рубежом, на котором он всю жизнь держал дозор.

Василий Иванович покоится здесь, в отчине. А дух Белова, окрыливший его книги, с нами. Ведь именно он, дух писателя, и вдохновил нас на эту поездку и труды праведные на его родимой земле.

От редакции: Очерк архангельского писателя Михаил Попов «Засечная черта Василия Белова» стал победителем межрегионального литературного конкурса «Хозяин земли», посвящённого 100-летию Бориса Можаева, в номинации «Публицистика».