Пантый был самым крупным посёлком в Ленском районе, построенный раскулаченными

30 октября – День памяти жертв политических репрессий. Вспомним исчезнувший посёлок Пантый

Он – молчаливый свидетель эпохи большого переселения народов на Север. Было здесь в ходу словечко «вербованные» – те, кто в голодные послевоенные годы слетался сюда со всех концов страны. Ещё раньше звучало другое – «кулаки». Им, раскулаченным и согнанным со своими семьями в тридцатые годы на Север, на сытную жизнь рассчитывать никак не приходилось.

Пантый был самым крупным посёлком в Ленском районе, построенным руками таких вот «кулаков». Два рассказа о нём тех, кто был первым и кто был последним жителем его.

«Всё описали: это теперь не ваше!»

Мария Игнатьевна Прилуцкая, 1911 года рождения, Яренск:

Мария Игнатьевна (стоит) и Юлия Игнатьевна Эртман с матерью. Из альбома В.И. Пименовой.– Родом я из Витебской области. Жили на крестьянстве, работали день и ночь. А в тридцатом году подогнали лошадь, посадили нас и увезли на станцию. Всё осталось дома: и скот, и всё-всё, нам ничего не дали, ничего! Всё описали: это теперь не ваше!

На станции погрузили в поезд, по сорок человек в вагон телячий. Привезли в Котлас и выбросили. Около двух недель были в пути: пятнадцатого марта посадили на поезд, а первого апреля мы уже с Котласа до Пантыя пешком пришли. На Макарихе под Котласом семьи остались, а нас, рабочую силу, собрали назавтра же после приезда и сюда, на Яренск, погнали. По два человека в ряд – на целый километр тянулись. Уже таяло крепко. Сапоги разорвались у меня, так ноги мёрзли. Я едва добрела.

Километров по тридцать, по сорок шли в день. В деревнях ночевали. Заранее ехал милиционер верхом и говорил: не пускайте, это звери, убийцы идут. А мы как останемся ночевать, молодёжь как познакомится с нами, так прямо плачут. Очень хороший здесь народ, на Севере.

Ничем не кормили в дороге. Так у кого какая копейка была, купит молока в деревне. Или кто что даст. Так и шли. Болели дорогой некоторые. Мне тоже плохо стало дорогой. Так те, что шли со мной, под руки меня довели до деревни. А пришли мы в деревню, пошли молока купили, вскипятили, напоили: как‑нибудь крепись, где ж ты останешься?

Конвой к нам относился хорошо, у нас всё была молодёжь послушная, никто не задирался. К чему они будут придираться? Милиция, НКВД лучше относилась, чем свои же, палочники. Это те, из наших же спецпереселенцев, которые за буханку хлеба человека готовы были убить. Вредные такие были, с палками ходили.

В Яренске переночевали, назавтра погнали в Пантый – сорок пять километров отсюда. Вечером поздно уже, темно. Идём и думаем: когда ж тут деревня покажется. Смотрим: огонёк, как из‑под земли. Конторка только одна была, а для нас – «зелёные бараки»: на снегу поставлены палки и накрыты ёлочками.

Как‑то переночевали. Потом стали раскапывать от снега места для бараков, лес рубить. Сначала на лошади брёвна возили, а когда всё растаяло, мы на себе их таскали из лесу. Тяжело было очень, знаете, это всё без привычки. А ведь голодные были. Что же это пятьсот граммов хлеба! Да ещё ложечку крупы дадут и сахару – вот такой кусочек давали, представляете? Летом щавелю, смородины насобираем и на костре густой навар сделаем. Эту жидкость пили, потому что надо было чем‑то желудок наполнять, есть‑то хочется. В тот год лето холодное было, в июне даже выпал снег. Очень много птичек подохло, так многие подбирали их, на палке в костре пожарят и ели. А мы нет, не могли. Мы лучше насобираем щавель, a птиц не могли.

Повар котлопункта в делянках Анна Юльсовна КлимоваПервая зима страшная была. В бараках тесно. Нары сырые, в чём работаешь, в том и ложись. В первую же зиму – тиф сыпной. Народу столько поумирало, так, знаете, и на дороге, и в лесу мёртвые лежали, жутко. Позже‑то по‑настоящему хоронили. А тогда, в первые годы, чуть не под каждым кустом какой‑нибудь закопанный был.

Меня в ту зиму на возку леса поставили работать. Привезла бревна к реке на катище. Наши вальщики были пожилые мужики, говорят:

– Что ты, девка, на тебе лица нет! Иди погрейся.

Я подошла к костру и сознание потеряла. Им нельзя работу оставлять, так они меня на колоду, куда бревна укладывают, привязали. И пустили лошадь. Она сама пошла в посёлок и прямо к конюшне. Там конюх меня и нашёл. А вечером приехал фельдшер. Даже не фельдшер у нас был – ветеринар, из своих же высланных. У всех тиф, а он одно говорит: грипп, воспаление лёгких, грипп, воспаление лёгких… Но как‑то выжила.

Морозы были страшные, но труднее было другое – голод. Вечером дадут хлеба пятьсот граммов, разве выдержишь, чтобы не съесть. Утром встаёшь: нет ничего. Мы с Антоном Кураго на пару пилили. Давали кубометры, полную норму. Вот придёшь в лес, надо кругом дерева снег отгрести, подрубить. Он поперечной пилой спилит, потом обрубить сучки, раскряжевать на брёвна и всё скучить надо.

Уже после войны, в пятидесятые годы, отпускать нас стали. Поумирало больше, уехало‑то немного. Мы так и остались здесь, потому что некуда ехать: родственников не осталось: одних выслали, остальных немцы в войну поубивали. А здесь мы уже прижились. Свой домик в Яренске: Когда Пантый закрывали, муж старую сушилку для зерна разобрал и по реке в Яренск сплавил и домик поставил. Тут и живём.

«Я думал, что плохих людей не бывает…»

Юрий Афанасьевич Богданский, 1950 года рождения, посёлок Жешарт Республики Коми:

Юрий Богданский с матерью Тобеей Юльсовной– Я родился в посёлке Пантый. Моя мать была репатриирована сюда из Германии в 1946 году вместе со своей матерью, с моими братьями и сёстрами. До войны они жили на Украине, мать рассказывала, что там были целые сёла, где жили одни немцы. Моя бабушка Ольга Альфонсовна даже по‑русски не научилась говорить. Когда мы жили в посёлке Пантый, дома они с матерью говорили только по‑немецки, так что я до первого класса сам плохо говорил по‑русски.

Мать часто рассказывала о том, как их в начале войны высылали с Украины в Германию и потом, когда война закончилась, из Германии сюда, на Север. Был в Германии, уже после войны, такой случай. Подошёл к ним как‑то майор:

– Девчонки, ни на какую родину вас не повезут, бегите, куда глаза глядят.

Не поверили. Отношение к ним было нормальное, думали, что их на родину увезут. Их посадили в вагоны-телятники и повезли. На Север. Это был уже апрель 46‑го года. На Межоге вылезли из вагонов. Стояли подводы, женщины в основном на подводах, ну и пошли на них кричать:

– Суки, проститутки, немецкие подстилки…

Всяко-всяко обругали. А потом дали пилы-лучки и – вперёд! И сказали: вас привезли сюда не на день, не на два, вас привезли на всю жизнь. Так что учитесь, работайте.

Мать вспоминала, что 46‑й год и 47‑й были особенно тяжёлыми. Мужики, говорила она, падали от голода, как снопы. Там столько померло мужиков здоровых, мужчины слабей женщин в этом отношении.

Что помню с детства? В садик ходил. Говорю, что проблема с языком была немного, потому что по‑немецки я лучше говорил, чем по‑русски. Кормили хорошо, к той поре уже жили не голодно. В садике заведующей была Надежда Фёдоровна Ветренникова, это жена последнего нашего коменданта. А весь персонал – нянечки в садике – немцы. Да и в основном весь персонал по обслуге на посёлке были немцы.

Распрей не было. Среди пацанов ещё было такое: где‑то там повздорили, ах ты – фашист! Среди взрослых такого не было. Когда я в армию уходил в 69‑м году, у меня понятие было, что плохих людей на земле нет. Мне так казалось, потому что я вырос в такой среде, и окружение было доброе.

Я всегда поражался: люди прошли такое горнило, их перевернули-перекрутили, унижения всякие они пережили. К нам туда запихали потом и власовцев, и бандеровцы у нас были, «предатели» были, полицаи. Разный народ попадал в Пантый. Но жили дружно, я ж говорю: думал, что плохих людей не бывает.

Иосиф Шнайдер до войны жил в Одессе, там у него был свой дом. Когда немцы пришли в Одессу, они его забрали в армию. Рост большой у него, под два метра, попал служить в войска СС. Сделали ему наколку – две стрелы, это им обязательно делали. Война кончилась, он ушёл в американскую зону, а семья – жена и единственный сын – осталась в России. Там начал, по‑видимому, скучать и решил вернуться. Сколько‑то лет в лагере отсидел, начал искать семью, которую выслали в Пантый. Вот и приехал сюда.

Виктор Иосифович Гришин работал плотником. Не знаю даже, как он оказался здесь, мы знали только, что он прошёл войну, майор госбезопасности, имел орден Ленина. Закончил войну с Японией на Дальнем Востоке, и там что‑то случилось у него, сюда приехал по вербовке. Был коммунистом, на партийные собрания ходил, была в посёлке и партийная организация.

В 69‑м году меня в армию призвали. Когда вернулся, Пантый уже закрывали, сдавали посёлок под вольное поселение для заключённых. Приехали туда и офицеры из Микуня, установили срок – месяц: что хочешь, то и делай, хоть весь барак перевози. Месяц проходит, поставили шлагбаум: запретная зона.

Зэки ничего хорошего там  не принесли. Бора загадили, за собой ничего не убирали. В наше время коз держали, идёшь к лесникам, спрашиваешь:

– Где мне можно веники ломать?

На рыбалку каждый год в Пантый ездим. Однажды туристы на байдарках проплывали мимо, говорят:

– Мы после вас плывём и никогда не видим, чтобы в местах, где вы останавливались, банки были разбросаны.

Я говорю:

– Это же река наша, мы здесь родились. Как мы можем?

Лопата с собой, всё закопали. И после этого они даже стали, смотрю, придерживаться наших правил.