Поселок, которого уже давно нет на административной карте Ленского района, продолжает жить и хранить воспоминания о прошлом
Этот поселок в несколько стареньких домиков на берегу реки Яреньги на первый взгляд кажется нежилым. Да и вообще можно пройти мимо, если бы не скромный указатель в сторону реки: Усть-Очея.
Здесь не слышно ни лая собак, ни шума машин, ни скрипа калитки в огороде. Только небольшая стайка коз при нашем появлении метнулась испуганно в сторону.
– Волки в эту зиму ходили у самого дома, – пояснил такое их поведение хозяин животных. Он вышел из дома посмотреть на зашедших в эти места туристов из лагеря «Робинзонада». Не с пустыми руками подошел – принес банку еще теплого, только-только после дойки, молока – угощайтесь.
Наш вопрос о скромных размерах приречного населенного пункта, видимо, задел его за живое.
– Не смотрите, что сейчас поселок такой! Народу здесь проживало много, не один барак заполнен был. Вот недалеко от этого места стояла школа, где детишки местные учились. В классах за партами мест не хватало. Был медпункт свой. Я и сам здесь всю жизнь прожил. Сначала с матерью, теперь вот один живу. Она-то больше могла бы вам рассказать про Усть-Очею, с самого начала поселка, считай, здесь.
Коль разговор начался, следовало познакомиться.
– Гредюшко, – назвал себя наш собеседник, – Владимир Петрович.
Фамилия показалась мне знакомой.
– А ведь мне доводилось с вашей матерью встречаться. И о прошлом она мне рассказывала…
Лесорубы из… Витебской области
Было это давненько, а точнее – в апреле 1988 года. Приближалась очередная годовщина Дня Победы. Решили мы с коллегой из районной газеты «Маяк» заехать в Усть-Очею. Поселок выбрали если и не самый отдаленный в районе, то уж точно один из самых забытых вниманием как властей, так и нас, газетчиков.
Собрались в одной из избушек Усть-Очеи. Хозяйка и сама воспоминаниями готова была поделиться, и троих соседок-подружек позвала. Самовар по такому случаю на стол поставила, угощение выложила. И на нас смотрит: задавайте вопросы свои.
– А вы начните издалека, – к беседе мы подготовились основательно, – со своего детства. Как в школу ходили, каким поселок был до войны?
Заметно волнуясь, начали рассказывать. Мы с коллегой удивленно переглянулись: совсем не о том собеседницы наши разговор ведут. Нам бы о том, как в пионеры их принимали, послушать. А тут о другом речь: военные с винтовками в руках гонят из дому, плач матерей, холод, голод и теснота железнодорожных теплушек, страх перед Севером, в сторону которого спешит эшелон…
– Постойте-постойте! – моя коллега не выдержала первой. Историю-то своего района мы знали хорошо.
– Ничего не понимаю. О каких военных с винтовками и холодных теплушках вы говорите? И разве могли вас привезти из ваших родных мест сюда насильно? Да еще детьми!
Наши собеседницы, которые только что говорили, перебивая друг дружку, стараясь рассказать о самом-самом важном, враз замолчали. Наконец, одна из них – Антонина Марковна Пронько – произнесла негромко:
– Так мы же спецпереселенцы.
Вторая, Юлия Петровна Гредюшко, видя, что непонимание так и осталось в наших глазах, добавила, словно винясь перед нами:
– Раскулаченные мы, понимаете? Мы этот поселок, можно сказать, начинали. Приехали сюда в тридцатом году из Витебской области…
Антонина Марковна подхватила:
– Трудно было начинать. Я до семнадцати лет, пока нас сюда не привезли, пилы в руках не держала. Не знала, как и лес-то растет. А здесь все пришлось испытать…
Неудачное интервью
Смысл впервые услышанного тогда слова «спецпереселенцы» для меня откроется позже. И масштабы выселения крестьянских семей из родных мест ужаснут так же, как и судьбы каждого из тех, кто попал в тридцатые годы прошлого столетия под категорию «кулак».
В одном только поселке Ягвель весной 1932 года проживали 2229 спецпереселенцев: женщины, старики, дети… По нынешним меркам – шестая часть Ленского района. И был тот поселок лишь одним из ему подобных в районе. Усть-Очея тоже была одним из лесоучастков, которые были размерами поменьше поселков и существовали ровно столько, насколько хватало жителям вырубить леса в радиусе пяти-семи километров. Затем обжитые бараки бросали, а рабочую силу перебрасывали в другое место. Но Усть-Очея устояла.
Может, из-за того, что место для сплава здесь было удобное, может, по какой другой причине, но уже к середине 1943 года она значится в числе девяти поселков, где проживали спецпереселенцы. Был здесь свой комендант, в подчинении которого были лесоучастки Мадмас, Кожмодор и Демос. Всего здесь проживали 259 человек, почти половина от этого числа – в самой Усть-Очее.
Сейчас я жалею, что тогда, весной 1988 года, по дороге из Усть-Очеи в Яренск мы с коллегой сетовали: неудачным получилось интервью. Решили так: первую часть записанного на пленку рассказа выбросим. Уж очень он странный. Да и не вписывалась тема раскулаченных крестьян в праздничный майский номер газеты о всенародном подвиге.
Так что рассказа о том, как пригнали в тайгу безвинных людей и как гибли они здесь от голода и болезней, не сохранилось.
«…Постоянно была голодная»
Но сохранились другие воспоминания. Их записала гражданка совсем другой страны – Польши. Антонина Романовска тоже пережила весь ужас выдворения из родных мест. Ее семью так же под дулами винтовок увезли на Север. Рассказ Антонины опубликован в одном из томов серии воспоминаний польских спецпереселенцев «Воспоминания «сибиряков». Перевод их на русский язык по моей просьбе сделал мой замечательный друг из города Клодзка Быстрица Януш Кобрынь.
Вот небольшой отрывок из этого рассказа:«13 апреля 1940 года маму, брата и меня депортировали в Архангельскую область, поселок Усть-Очея. С этого времени в моей памяти сохранилась картина, как на вокзале в товарные вагоны погружали тысячи испуганных людей. Тогда я не понимала, что с нами происходит. В тайге мой брат работал лесорубом, а я возчиком. Я водила коня и стаскивала бревна на склад на берегу реки. Мой бригадир аккуратно отмечал, сколько кубометров бревен я стащила на склад. От этого зависело, какой будет мой паек. А это было очень важно, потому что я постоянно была голодная. Мне запомнились блины, которые я получала в столовой. Эти блины я приносила в барак, где меня ждала мама, которая из-за болезни не работала, поэтому ее паек был гораздо меньше моего. Случалось так, что возвращаясь после работы в барак, я украдкой съедала половину блинов, а то и больше. Сейчас мне стыдно это вспоминать, но тогда я даже сердилась на маму, что она съедает часть моего пайка. Это постоянное беспокойство, что я всегда буду голодной и никогда уже не поем досыта, жило во мне долгое время.
За несколько месяцев до начала немецко-советской войны мама получила из Международного Красного Креста известие, что ее муж, а мой отец, находится в советском плену в окрестностях Смоленска. И это было последнее известие о моем отце».
Надо, чтобы помнили…
Побывав в прошлом году в Польше (в рамках обмена делегациями школьников польского города Клодзка Быстрица и Яренска («Правда Севера» подробно рассказывала об этом), мы отчетливо поняли, что какие бы политические события ни происходили в мире, они не должны заслонять для нас всего остального. Например, добрососедских отношений между простыми людьми.
Не должны мы забывать и о тех страданиях, которые выпали на судьбы польских граждан более полувека назад в наших краях. И поэтому на памятном знаке, который участники лагеря «Робинзонада» летом 2014 года установили рядом с дорогой в поселок Усть-Очея, текст был написан на двух языках: на русском и польском. Он гласил: «Это место хранит память о страданиях русских, белорусов, украинцев, поляков и людей других национальностей. Все они были жителями поселка Усть-Очея. Преклони голову и почти их память».
Нет уже давно на административной карте Ленского района поселка Усть-Очея, стоящего на левой стороне реки Яреньги. Но теперь он, как и многие другие населенные пункты, где жили и работали спецпереселенцы, отмечен на иной карте. На карте Памяти.
